Домой его отвез Потанин.
— А что слышно про манифест? — спросил Трубников.
— Петр Петрович говорит, что текст поручено сочинить митрополиту московскому Филарету, известному златоусту. Уж он насочиняет! Государем манифест подписан еще 19 февраля.
— Накануне смерти Шевченко! — прошептал Трубников. — Так отчего же скрывают до сих пор?
— Отчего, отчего... — проворчал Потанин. — Не где-нибудь живем, а в России, Аркадий Константинович!
Пятого марта по всей России ударили колокола. С амвонов читали государев манифест: "Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами божие благословение на твой свободный труд". А дальше: "Всякая душа должна повиноваться властям предержащим, воздавать всем должное и в особенности кому должно — урок, дань, страх, честь". Вот он где вылез страх, которого недостало цензору в "Записках из Мертвого дома" Достоевского. А дальше уж вовсе ясно: "...было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещиков землею и не нести за сие соответственных повинностей..."
С афишкой в руках спешил Потанин к учителю своему Петру Петровичу Семенову. Улицы Петербурга были запружены толпой. Чиновничество верноподданное высыпало, чтобы слиться со своим обновленным народом. В разных местах читали вслух манифест. У кабака мужик в разодранной рубахе орал: "Два года повинность нести? Как бы не так! Плевал я на эту бумагу!"
Петра Петровича Потанин не застал дома. Семенов был в церкви св. Андрея Первозванного. По окончании службы дьякон прочел манифест. Все присутствующие в церкви бросились на колени. Встал на колени и растроганный Петр Петрович.
У Трубникова Потанин увидел Соню и Макы. Соня огорченно рассказывала, что Лизавета Кирилловна собралась съезжать из дома в гостиницу — до того напугал ее манифест. Лизавете Кирилловне мнилось, что всю прислугу вмиг развратила дарованная вольность и непременно люди придушат или прирежут своих господ. Из-за домашних ужасов Соня не могла задержаться ни на минуту и скоро ушла.
Потанин вручил Трубникову афишку с манифестом. Трубников медленно вчитывался в церковное красноречие, пачкая исхудалые пальцы типографской краской. Добрался до последних строк и с отвращением отбросил афишку. Макы подхватил листок и впился в него глазами. Звонарь соседней церкви с новой силой заблаговестил по-пасхальному.
Трубников спросил Потанина:
— Вы слыхали когда-нибудь, как бьют в набат?
— Слыхал в детстве. Омск город деревянный. Как-то загорелась целая улица и ударили в набат. В колокола били, в трещотки сторожевые. Крепость в барабаны грянула... Страшная, скажу вам, вещь — русский набат. Мертвого с постели подымет.
— А я никогда не слыхал набата... — прошептал Трубников.
Потанин понял, отчего друг спросил его про набат. От всего перезвона и от всей казенной радости у Потанина тоже возникло чувство тяжести небывалой и ожидание чего-то неминучего, черного, призванного наложить свою мету на царствование Александра Второго, возведенного официальным восторгом в Александра Освободителя.
В потанинском кружке с нетерпением ждали выхода мартовского номера "Современника". Сибиряк Елисеев выступил там с "Внутренним обозрением", где сообщал недвусмысленно, что вовсе не собирается говорить о реформе, про которую трезвонят все газеты и журналы, у него совершенно нет охоты гоняться за всеми новостями, которые появятся в течение месяца.
В том же номере Чернышевский саркастически писал об австрийских реформах, перечислять которые было бы напрасно, потому что ни одна из них не удалась. А кто же не знал, что нападки на Австрию всегда служат Чернышевскому для того, чтобы высказаться о России. В довершение мартовский "Современник" напечатал "Песню о неграх" Генри Лонгфелло и статью В. Обручева "Невольничество в Северной Америке". Все понимали, о каком рабстве хотел сказать читателям журнал.
"Колокол" напечатал разбор положения об отмене крепостного права: "Старое крепостное право заменено новым... Народ царем обманут".
Трубников жадно прислушивался ко всем суждениям. Встретиться бы еще раз с поваром князя Гагарина да расспросить, что он-то думает о реформе.
На пасху приехал Валиханов с букетом. Хрупкие пасхальные гиацинты самых нежных тонов. Как-то особо сделалось заметно, какой болезненный вид стал к весне у Чокана.
Пасхальный Петербург жужжал о причитающихся к красному дню наградах. Кому орден в петличку, кому чин. Графу Блудову государь пожаловал двенадцать тысяч десятин на двенадцать лет. Блудов принимал пасхальные поздравления от всего Петербурга. Там-то и услышал Чокан слухи достоверные про бунт в селе Бездна Казанской губернии.