Казанское армейское начальство никак не могло понять, чем обязано чести принимать у себя кашгарского героя. Неужто весь шум и переполох из-за денщика? Замечен в пьянстве? В воровстве? Если нет, то капризы штабс-ротмистра султана Валиханова более чем неуместны.
— Мы позаботились найти для вас денщика-мусульманина, пригодного служить вам в киргизской степи. Уж не претендуете ли вы, чтобы в диком, простите, ауле за вами ходил денщик из православных? Не видим сие ни удобным, ни приличным. Или, быть может, вам приискать для поездки в Орду денщика из лютеран?.. — Начальственное остроумие показывало, что Казань не Петербург, и Валиханов не гордость русской науки, а всего лишь инородец. Можно ничего не сказать прямо, но все растолковать преотменно.
— Что с вами? — тревожно спросил Трубников, когда Чокан вернулся в гостиницу.
— Я чувствую себя разбитым нравственно и телесно. В Петербурге я не ощущал себя инородцем. Я с детства не знал себя инородцем, человеком низшей расы. Я был всегда равный с русскими однокашниками. И этим, Аркадий Константинович, многое в моей жизни определилось.
С болью выслушал Трубников рассказ Чокана о только что пережитом унижении.
После Казани Валиханова словно не радовали никакие приметы приближения к родным местам. Сменялись на почтовых станциях упряжки, сменялись ямщики.
— Гони! — сквозь зубы цедил Чокан, и в воздухе мелькал серебряный рубль. Весть о щедром ротмистре летела впереди. На станциях Чокану подобострастно кланялись. Он вспоминал, как встретили в Кашгаре богатого Алимбая. Был бы полон кошелек — сразу признают господином.
На облучке рядом с ямщиком покачивался неотвязный денщик.
— Один его вид меня терзает! — говорил Чокан Трубникову. — Я, кажется, начинаю понимать, что мечты мои о преобразованиях в Степи обречены на неудачу. На меня нападут с двух сторон. Ни один полководец не побеждал сразу двух противников. Но отступать я не собираюсь.
Они ехали степью к синеющим вдали горам. Чаще встречались березовые рощи, как островки в степи. Кокчетав оказался типичным уездным городишкой, однако мечеть выглядела богаче, чем церковь. Чокан остановился у чиновника-казаха, жившего на русский лад. Чиновник почтительно докладывал степные новости. Все аулы в положенный срок тронулись с зимовок, и Чингис тоже оставил Сырымбет и кочует, но его уже известили о скором прибытии сына, и Чингис передвинул аул на лучшее пастбище, ждет Чокана.
Отец его ждал, а Чокан не торопился. Ездил с визитами к местным властям, рассказывал о Петербурге и подолгу выспрашивал обо всем, что в Степи.
Меж тем все больше наезжало в Кокчетав посланных от Чингиса, и образовалась пышная свита, готовая сопровождать Чокана в отцовский аул. Наконец прискакал Мукан — веселый джигит, давний помощник Чокана в сборе степных песен и сказок. Чокан распорядился выезжать.
Ехали на трех тарантасах в сопровождении доброй сотни джигитов. Со всей степи навстречу стремились всадники. Мукан сказал, что многие приехали издалека, чтобы приветствовать знаменитого сына Чингиса. Чокан высовывался в оконце тарантаса, вглядывался в лица встречавших. Резкий степной ветер был ему опасен. Ближе к закату Чокана стал бить озноб. Свита уверяла, что можно засветло добраться до аула Валихановых, но Чокан распорядился заночевать в казачьей станице.
— Не стоит пугать родных, — сказал он Трубникову. — Достаточно того, что я появлюсь не в седле, как подобает моему возрасту и чину, а по-стариковски на колесах. Но жар — вот уж совсем некстати. Я должен его согнать до утра. Непременно.
Бородатый станичник в мундире и при медалях провел Валиханова и Трубникова в чистую горницу. Вкусно пахло печеным хлебом. Дородная хозяйка вынимала из печи огромный противень.
— Шаньги! — обрадовался Чокан. — Кабы знали вы, Аркадий Константинович, что за шаньги пекла Филипьевна, у которой в Омске квартировал Потанин. Он после на другую квартиру перебрался, так Пирожков и вся прочая наша братия потребовали, чтобы он воротился к Филипьевне: "Она дает шанег до отвала". — Вспоминая о днях юности, Чокан светло улыбнулся.
Польщенная вниманием богатого султанского сына к простой стряпне, казачка выставила на стол и шаньги, и глиняную миску сметаны, и мед в деревянном корытце.
— Водка у тебя есть? — спросил Чокан.
Она и глазом не моргнула — принесла графинчик и рюмки.
— Спасибо! — сказал Чокан. — Только я не стану пить. Простудился я в дороге. Обтереться бы.
Сквозь кружевные занавески можно было разглядеть, что на улице против дома собрались несколько десятков верховых казахов. Вышел к тарантасу денщик, и всадники его окружили.