Этот слух, родившийся сам по себе ясным летним днем, очень скоро докатится до Семипалатинска. Расчетливый Мусабай зачтет его в убыток процветающей фирме, и Чокан никогда не увидит былого спутника в опасном странствии гостем своего степного коша.
Слух дойдет и до Омска и вызовет приступ ненависти у разбогатевшего на поборах с казахов Виктора Карловича Ивашкевича. Он и прежде недолюбливал в Валиханове счастливчика, губернаторского любимчика, делающего блистательную карьеру, заласканного в Омске и Петербурге. Всем опытом предателя он угадывал в Валиханове нравственную чистоту и — помня самого себя таким же чистым когда-то и верящим в идеалы — Валиханову напакостить был воистину счастлив. Теперь же с вестями, что народ ждет от сына Чингиса благодетельных перемен, чиновничье счастье само плыло в руки Ивашкевичу, и он не собирался его упускать, о чем сразу же известил приятеля своего по темным махинациям, губернского секретаря Густава Карловича Кури. Дружная парочка, ловко вертевшая всем в губернии, немедля принялась раскидывать умом, а прав был граф Блудов, когда говорил, что среди мздоимцев встречаются канальи с большим воображением.
Знал ли Чокан, искушенный в азиатской дипломатии, как много узлов завязало его появление в родной Степи? Не мог не знать.
...Он был усажен по правую руку от Чингиса, и перед ним тотчас же постлали скатерть и принесли кумыс в плоской чаше. "Пожалей и спаси", — попросил он, обращаясь не к аллаху, в которого не верил, не к духам предков, не к иным чарующим силам, а к началу собственной жизни своей, здесь, на этой земле, — и со словами этими, сказанными одному себе, он окунул сухие воспаленные губы в белый, густой, пахнущий детством кумыс и выпил чашу до дна, и почувствовал, как от земли, от травы, от кобылиц, которых он видел пасущимися в степи и пьющими воду из заросших камышом степных речек, — от всего побежала к нему живящая сила.
Если отломить ветку от зеленого дерева — ветка никогда не прирастет на прежнее место и не придут к ней соки от ушедших глубоко в землю корней. А человек может долго быть вдалеке от родины, оторваться от нее совсем, но однажды он вернется, и живая жизнь родины даст ему соки свои, и он услышит в себе, как врастает в оставленные когда-то корни.
Об этом думал Чокан, когда отпущенный из отцовской юрты шел зеленым пригорком в свой кош, уже окруженный легкими шалашами для слуг и принявший облик его, Чокана, собственного кочевья. Там поджидал хозяина, окруженный нетерпеливой публикой, первый степной гость Чокана, известный акын Орунбай. Притащилась хитрая лисица!
Чокан прошел в свою юрту и велел слуге пригласить Орунбая да спросить Аркадия Константиновича, не охота ли ему послушать степного импровизатора.
Орунбай слыл в Степи певцом, приближенным к русскому начальству. Его посылали по аулам как пропагандиста, когда требовалось склонить народное мнение в нужную начальству сторону. С чем же явился старый хитрец к только что прибывшему на родину Чокану?
Пришел Трубников. Валиханов усадил его рядом с собой и дал Орунбаю знак начинать. Певец ударил по струнам домбры и запел. Голос его был высок и пронзителен — на слух непривычный, как у Трубникова, старик не пел, а кричал. Любопытные из аула частью проникли в юрту, частью слушали за открытой дверью. Трубников увидел и денщика-коллекционера, присевшего невдалеке от двери, поджавши ноги под себя.
Послушав, Чокан пояснил Трубникову:
— Он воспевает мой приезд в аул, мою персону и, разумеется, моих предков... мое путешествие к белому царю и горячую любовь царя ко мне — разумеется, не как к исследователю Кашгара, а как к потомку великих людей, которые всегда жили по обычаям казахским... — Он помолчал, послушал певца и добавил с раздражением: — На все случаи жизни у нас в Степи много готовых фраз, сочиненных когда-то умными отцами, на все новые веяния есть аргументы из седой старины. Орунбай попал на любимого конька и теперь не скоро с него слезет. Он вымазал меня патокой, как в Америке мажут дегтем, чтобы вывалять потом в перьях и пронести по городу на шесте... — Чокан опять умолк, прислушиваясь. — Кроме того, лесть такого сорта содержит если не угрозу, то настойчивый совет не проявлять собственной воли, а следовать обычаям и советам старших. Уж в этом-то Орунбай поднаторел изрядно. — Чокан усмехнулся. — Как видите, перед вами степной Фаддей Булгарин. Благодаря ему я теперь знаю, каким меня хотело бы видеть начальство. Натуральным киргизом, а никак не образованным и свободомыслящим русским!