Старик еще долго пел, показывая не только дар свой слагать поэтические строки, но и неиссякшие с годами физические силы и крепость глотки. Он закончил на высокой ноте, как бы взлетев над всей степью. Закончил и жадно ждал хвалы.
Чокан сдержанно поблагодарил его и спросил:
— Позволит ли Орунбай сделать ему небольшое замечание?
Певец в ответ залебезил, и Чокан методически перечислил ему татарские слова, которые не стоило вводить без надобности в казахский язык, и объяснил Орунбаю для каждого случая, какое следовало употребить казахское слово.
Трубников не понимал, о чем беседует его друг с льстивым певцом. Он только заметил, что слушатели одобрительно зацокали языками и с восторгом ловили речь Чокана и шумно выражали свое одобрение... Заметил Трубников и злобное выражение на лице денщика.
После Трубников натолкнулся за юртой Валиханова на Сейфулмулюкова и Орунбая, занятых тихой и деловой беседой. Как быстро такие люди находят друг друга!
...Утром Трубников проснулся с чувством совершенной легкости. Он понял, что значит жить в юрте, а не в четырех стенах. После он приедет в город, и ему еще долго будет не хватать воздуха в комнатах даже при настежь распахнутых окнах.
На ковре лежал приготовленный ему казахский костюм. Чокан предупредил Трубникова, что все русские друзья отца непременно переодеваются в ауле на казахский образец, потому что европейская одежда здесь неудобна, стесняет, утомляет. Трубников натянул длинную рубашку, штаны и вышел. На горушке Жакуп и еще двое разостлали на земле халаты и ждали первого солнечного луча, чтобы совершить утренний намаз. Чокан еще спал. Денщик молился усердно, всем видом показывая, как тяжко ему переносить неверие хозяина.
Явилась от Зейнеп служанка с большой чашкой кумыса. Трубников через силу стал пить, испытывая отвращение и к вкусу, и к запаху. Чокан спал. Он вышел из юрты только к полудню, объявив, что дал зарок ничего не делать, ничего не читать, ничего не писать, одним словом, не изнурять умственных способностей — в этом и будет заключаться лечение по способу, полученному Чоканом еще в юности от одного сибирского доктора, человека умнейшего в своем роде.
Пришли от Чингиса звать русского гостя к чаю. Трубников сразу полюбился хозяевам большой юрты рассказом подробным о петербургском житье-бытье Макы. Чаевничали сидя на ковре, за разостланной белой скатертью, и чайный прибор был из серебра, и на серебряных же подносах лежали груды фисташек и разного печенья. Кроме знакомого уже ему Жакупа, Трубников увидел других братьев Чокана: чем-то недовольного Кокуша, болезненного Козыке, толстячка Махмуда. По взглядам, по жестам, по репликам угадывались непростые отношения в валихановской семье. В обращении к отцу лишь у Чокана проскальзывали нотки противоречия. Остальные выражали только повиновение и послушание, разве что Кокуш иной раз — как бы уча отца — произносил нечто начетническое.
После чая принесли вареную баранину на плоском деревянном блюде. Чингис своими руками положил русскому гостю лучший кусок, с удовольствием толкуя, что жизнь в степи принесет Трубникову — а тем более Чокану — полное выздоровление.
К вечеру юрты были разобраны, и аул заночевал под открытым небом, готовый на заре двинуться в путь. Козыке привел к Чокану друга своего, молодого певца. Козыке и сам был изрядный музыкант. Всю ночь в таборе Чокана звучали то домбра, то кобыз, то сыбызга, песни пелись старинные и складывались новые — не такие, как у Орунбая, а вольные степные песни.
Назавтра с первым лучом солнца Жакуп сотворил утренний намаз, и аул тронулся в путь. Противу русского обычая одеваться в дорогу поплоше, все принарядились празднично. Молодые женщины в высоких остроконечных шапках, шитых жемчугом, вели связки по семь-восемь верблюдов. Нарядные девушки гарцевали верхом не хуже джигитов, и серебряные шолпы звенели в их косах.
Едучи в одном из тарантасов, Трубников видел, что кочевой аул растянулся на всю степь, сколько хватал глаз. И воображалась картина всеобщего счастья, благоденствия, свободы, равенства, братства — от времен стародавних и на веки веков, — что не могло быть правдой и не было ею. Трубников с тревогой поискал глазами Чокана. Чокан ехал верхом на статном огнехвостом скакуне — не на том ли, которого резал минувшим летом из деревянного чурбачка истосковавшийся по дому Макы?
В конце лета кочевые аулы, завершая предписанный природой степной круговорот, возвращались по своим зимовкам. Трубников чувствовал себя здоровым. Абсолютно здоровым! И следа не осталось от проклятой петербургской болезни! Он знал это без доктора — по своей эгоистической радости. В Сырымбете приглашенный кокчетавский военный лекарь прилежно выстукал Трубникова и развел руками: "Степь совершила чудо!"