В команде о моем поступке толкуют по-разному: некоторые моряки чуть ли не героем считают, другие осуждают, лихачом безрассудным называют. Я не разделяю мнение первых и, конечно, героем себя не считаю. Хотя в одном уверен: поступи я иначе, многие упрекали бы, что струсил, мол, нервишки не выдержали.
Не могу согласиться и с теми, кто меня осуждает. Дело тут вовсе не в крайностях суждений — правильно поступил или неправильно, — хотя сам себе я задаю такой вопрос: стоило ли рисковать? Меня мучает сознание своей неспособности открывать в людях невидимое благородство и порой не замечать дурное в себе. Вот почему душу разрывают самые противоречивые чувства: угрызения совести, раскаяние, неуемная жалость к собственному «я». Такого состояния, как в эти последние дни, я никогда еще не испытывал.
Да, я виноват в том, что матроса Шабанова сегодня нет среди нас на корабле. Позавчера его в тяжелом состоянии отправили на берег, поместили в барокамеру, прежде чем положить в госпиталь. В ней он находился не менее суток. Вместе с Юрием Шабановым сидел и наш корабельный доктор. Так положено.
Доктор еще не вернулся на лодку. А я очень хочу, чтобы он скорее вернулся. Я примерно представляю исход Юриной кессонной болезни. Известна глубина, на какой была лодка, когда мы выходили через торпедный аппарат и когда Шабанов выскочил пробкой на поверхность раньше контрольного времени. У меня есть основание верить в то, что он выздоровеет и вернется на лодку. Но хочется услышать об этом именно от нашего доктора. И непременно сейчас.
Мне больно оттого, что раньше о Шабанове думал плохо. Скажу прямо: не нравился он мне. Не нравился его маленький рост, его тонкие черты лица, круглые голубые глаза, ресницы, длинные и мохнатые, как пчелиные лапки, взгляд, манеры. Смотрел я на него как на куклу, а не как на моряка, и в душе ругал тех, кто послал служить на лодку такое хрупкое существо.
Кажется, теперь я начинаю понимать, что настоящим моряком становятся тогда, когда узнают цену берегу. Шабанов не успел еще стать настоящим моряком. Ему пока не довелось побывать ни в одном дальнем походе. Но я заметил в нем другое. Он с умилением смотрит на белый цветок земляники, задыхается от волнения при звуках пролетающих над берегом лебединых и журавлиных косяков, ложится на траву и слушает, как дышит земля. Природолюб, охотник, Юра с непонятной для меня нежностью частенько вспоминал свою Брянщину. Вечером, бывало, молодые матросы соберутся вокруг него и слушают. А Шабанов рассказывает, словно рисует, и картина настолько зрима, как будто сам ее видишь. Вот после хмурых дождей и буйных ветров, валивших в погарах ели, в Брянские леса вошла русская осень — золотая, тихая и росная. Осинки принарядились в монисто цыганок. Ярким румянцем зарделись рябины. В светло-желтых прозрачных косынках высыпали на поляны хороводы берез. Кринично-чистый воздух наполнился запахами грибов, клюквы, ежевики, спелой калины, опалой дички...
Чтобы понять духовный мир другого, нужна собственная духовная культура. Я Шабанова не понимал. Мой «комплекс сельской неполноценности» разжигал неприязнь к матросу, отчего я выглядел высокомерным и придирчивым в его глазах. Юра меня не уважал. А на что я мог еще рассчитывать при таком отношении к нему? Уважение к людям воспитывается только уважением, как огонь зажигается от огня.
Командир отделения торпедистов Николай Котов не раз пытался убедить меня, что я неправ, что нельзя строить отношения с подчиненными по личным симпатиям и антипатиям. Так-то оно так, только Котов не знал главной причины. Мне самому стыдно в ней признаваться. Тут была еще замешана девушка по имени Майя, которую я любил, а она симпатизировала Шабанову. Я бесился от ревности, всякий раз искал случая отомстить ему.
Однажды во время учения по борьбе за живучесть корабля я снял клапан осушения трюма с четырехместной коробки в первом отсеке. Клапан снял, а крышку поставил на место. Сверху посмотришь — все в порядке, а на самом деле герметичность была нарушена.
Началась тренировка. В отсек стали подавать воду через осушительную магистраль. Я приказал Шабанову заделать «пробоину». Конечно, он ничего не знал о снятом клапане. Юра открыл палубный настил и отшатнулся в испуге. Тоненьким голоском доложил: «В трюм поступает вода». Приказываю ему действовать. Вижу, руки его дрожат, слушаются плохо. Такая вводная была бы неожиданностью даже для бывалого подводника, а тут новичок.