Разобравшись с вопросом, кому мстить, я занялся вопросом – когда и как. Размышления на эту тему привели меня к выводу: если мне удастся убить отца Готовину, то очень бы неплохо потом слинять на какое-то время из Мюнхена. А может, и навсегда. Так, на всякий случай, не то его дружки из «Товарищества», любители отрубать пальцы, пожалуй, сложат два и два и получат в сумме – меня. Решение же проблемы, куда сбежать, подсказал мне доктор Хенкель.
Высоченного, как фонарный столб, Хенкеля отличали седой армейский бобрик и нос размером с эполету французского генерала. В молочно-голубых глазах чернели карандашными остриями точечки зрачков. Точь-в-точь две икринки на блюдечках мейсенского фарфора. Лоб его прорезала морщина, глубокая, как наезженная колея, а подбородок – из-за ямочки – походил на эмблему «фольксвагена». Величественное, властное лицо, великолепно смотревшееся бы у бронзового герцога пятнадцатого столетия верхом на коне, отлитого из расплавленных пушек и установленного перед дворцом с обширными пыточными подвалами. Его очки в стальной оправе чаще всего располагались на лбу, редко когда на носу, а на шее болтался ключ от медицинских шкафчиков в палатах – в государственном госпитале часто крали наркотики. Был доктор загорелым и подтянутым, что неудивительно: у него имелось шале под Гармиш-Партенкирхеном, и он почти каждый уик-энд отправлялся туда – лазить по холмам летом и ходить на лыжах зимой.
– А почему бы вам не поехать туда? Погостите у меня немного, – сказал он как-то. – Самое подходящее местечко для выздоравливающего. Свежий горный воздух, здоровая пища, тишина и покой. Очень скоро придете в норму.
– Вы такой заботливый, – заметил я. – Для доктора, я имел в виду.
– Может, вы мне нравитесь.
– Неудивительно: я сейчас легко нравлюсь людям – сплю почти целые сутки. Вы видите меня, доктор, в мои лучшие дни.
Поправив мою подушку, он заглянул мне в глаза:
– А может, я разглядел Берни Гюнтера лучше, чем он думает.
– А-а, вы обнаружили мои скрытые достоинства. И это после всех моих стараний запрятать их поглубже!
– Не так уж глубоко они спрятаны, – возразил он. – Если знаешь, что искать.
– Хм, вы начинаете беспокоить меня, вы ведь видели меня голым. И я даже не накладываю макияж. И волосы, наверное, в полном беспорядке.
– Вам повезло, что вы валяетесь на спине беспомощный, как котенок, – погрозил он мне пальцем. – Услышу еще подобные замечания, превращусь из заботливого врача в буйного боксера. Я, кстати, считался в университете многообещающим спортсменом. Поверьте, Гюнтер, вскрыть рану я умею так же быстро, как и зашить.
– А разве это не противоречит «гиппократической» клятве, или как там вы, распространители таблеток, называете эти слова, когда воспринимаете себя слишком всерьез? В общем, что-то греческое.
– Ну, в вашем случае я, пожалуй, сделаю исключение и задушу вас трубкой фонендоскопа.
– Тогда мне так и не доведется услышать, почему я вам понравился, – вздохнул я. – Знаете, если вы и вправду испытываете ко мне искренние чувства, раздобудьте мне сигаретку.
– С вашими-то легкими? И думать забудьте. Послушайте моего совета: бросайте курить. Пневмония скорее всего оставила в легких очаги. – И, выдержав паузу, добавил: – Это не шутки.
Где-то за дверьми заверещала дрель. Здесь тоже шел ремонт, как и в том госпитале, где умерла Кирстен. Иногда кажется, нет в Мюнхене места, где бы не велись строительные работы. Я знал, доктор Хенкель прав. Дом в Гармиш-Партенкирхене – то, что доктор прописал. Там гораздо тише и покойнее, чем на стройплощадке, где я сейчас обретаюсь.
Даже если доктор этот стал говорить подозрительно похоже на «старого товарища». И я решил проверить.
– Может, я никогда и не расскажу вам о людях, совершивших надо мной «лапоприкладство», – сказал я. – У них, безусловно, есть и скрытые достоинства. Ну, знаете, типа чести и верности. И раньше они носили черные кепи с забавными такими эмблемками, потому что им хотелось быть похожими на пиратов и пугать маленьких детишек.
– Вообще-то вы говорили мне, что они – полицейские, – заметил доктор. – Те, кто избил вас.
– Копы, детективы, юристы, доктора… Вереница тех, к кому могут броситься за помощью «старые товарищи», бесконечна.
Спорить со мной доктор Хенкель не стал.
Я прикрыл глаза. Я устал. Разговоры изматывали меня. Теперь меня утомляло все. Даже моргать и одновременно дышать было в тягость. Меня даже сон утомлял. Но больше всего – «старые товарищи».
– А кем были вы? – осведомился я. – Инспектором концлагерей? Или вы всего лишь еще один человек, который просто выполнял приказы?
– Я служил в Десятой бронетанковой дивизии СС «Фрундсберг».
– Как это, черт подери, врач оказался в танке? – удивился я.
– Если честно, я решил, что в танке будет безопаснее. Собственно, так и получилось. Мы были на Украине с сорок третьего до июня сорок четвертого. Потом нас перебросили во Францию. Затем Арнем, Берлин и Шпремберг. Мне повезло – удалось сдаться в плен янки. – Он пожал плечами. – Я не жалею, что вступил в СС. Те эсэсовцы, которые выжили, останутся мне друзьями до конца моей жизни. И я сделаю все для них. Все, что угодно.
О моей службе в СС Хенкель меня не расспрашивал. Он соображал, что к чему. Про такое человек говорит сам или молчит. Мне никогда об этом распространяться не хотелось. Я видел, ему любопытно, но оттого преисполнялся только еще большей решимостью молчать. Пусть думает что хочет – какая мне разница.
– Признаться, – сказал доктор, – вы окажете мне огромную услугу, если поедете в Мёнх. Так называется мой дом в Зонненбихле. Там сейчас гостит один мой друг – вы бы составили ему компанию. Он с самого конца войны в инвалидной коляске, у него тяжелая депрессия. А вы поможете ему взбодриться. Знаете, вам обоим общение пойдет на пользу. В доме живет медсестра, и еще одна женщина приходит готовить. Вам там будет комфортно.
– Этот ваш друг…
– Эрик.
– Он из «старых товарищей», верно?
– Он служил в Девятой бронетанковой дивизии СС, – подтвердил Хенкель. – «Хохенштауфен». И тоже был в Арнеме. Его танк подбил английский бронебойный снаряд в сентябре сорок четвертого. – Хенкель примолк. – Но он не нацист, если вас это беспокоит. Мы не были членами партии.
Я улыбнулся:
– Не знаю, стоит ли упоминать, но я тоже в партии не состоял. Однако позвольте вам дать бесплатный совет. Никогда не сообщайте людям, что не состояли в партии. Они решат, что вам есть что скрывать. Меня прямо-таки поражает, куда подевались все нацисты. Наверное, их всех переловили Иваны.
– Никогда об этом не задумывался.
– А я просто притворюсь, что не слышал вас. Чтобы потом не слишком разочаровываться, когда ваш друг окажется Гебхардом, умным братом Гиммлера. Ему, как вы помните, в отличие от Генриха и Эрнста, не пришлось в сорок пятом глотать цианистый калий.
– Он вам понравится, – заверил Хенкель.
– Конечно. Будем посиживать у камина и петь друг другу перед сном «Хорст Вессель». Я буду читать ему главы из «Майн кампф», а он – услаждать мой слух статьями доктора Геббельса. Как вам такая картинка?
– Похоже, я ошибся, – помрачнел Хенкель. – Забудьте, что я приглашал вас, Гюнтер. Я передумал. Вряд ли вы будете ему полезны. Вы даже более ожесточены, чем он.
– Снимите ногу с тормоза танка, док, – остановил я его. – Я поеду. Где угодно будет лучше, чем здесь. Если останусь тут, скоро мне потребуется слуховой аппарат.
19
Одна медсестра в госпитале была родом из Берлина. Звали ее Надин. Мы с ней отлично ладили. Жила она в Берлине на Гюнтцель-штрассе в Вилмерсдорфе, очень близко от Траутенау-штрассе, где когда-то жил я, – почти соседи. Раньше она работала в госпитале «Чарити»; там летом 1945-го ее изнасиловали двадцать два человека – Иваны. После чего она утратила всякую любовь к этому городу и переехала в Мюнхен. У нее было тонкое, аристократическое лицо, длинная шейка, прямые плечи и красивые ноги. Всегда уравновешенная, спокойная; по какой-то причине я ей приглянулся. Надин и отвезла записку маленькому Фэксону Штуберу, знакомому таксисту, с просьбой навестить меня в госпитале.