Мы проехали по улице типичных старых альпийских домов, и Хенкель свернул на подъездную дорогу к двухэтажной оштукатуренной вилле, опоясанной деревянным балконом, с нависающей крышей, большущей, как палуба авианосца. На стене красовался рисунок: германский лыжник-олимпиец. Я догадался, что он немец, потому что его правая рука была поднята, будто к чему-то тянулась, но к чему – разобрать невозможно. И, наверное, теперь только немец мог бы понять, отчего у него вскинута рука. Все в Гармиш-Партенкирхене сейчас было подчинено Дяде Сэму и его благополучию, даже с трудом верится, что когда-то тут царил Дядя Адольф.
Выйдя из «мерседеса», я запрокинул голову на Цугшпитце, нависшую над домами застывшей волной серой морской воды. Услышав выстрелы, я вздрогнул и, кажется, даже шарахнулся в сторону. А потом оглянулся. Хенкель рассмеялся.
– У янки по другую сторону реки стенд для стрельбы по тарелочкам, – объяснил он, направляясь к двери. – Все, что ты тут видишь, реквизировано американцами. Они разрешили пользоваться лабораторией для моих экспериментов, до войны она принадлежала местному госпиталю на Максимилиан-штрассе.
– А разве госпиталю больше не нужна лаборатория?
– После войны госпиталь стал тюремным общежитием для умирающих, – он искал ключ от входной двери, – для неизлечимо больных немецких военнопленных.
– А чем они больны?
– У большинства психические расстройства, – пояснил он. – Это не по моей части. Многие умерли в результате вспышки эпидемии вирусного менингита. Остальных перевели в мюнхенский госпиталь примерно с полгода назад. Сейчас здешний госпиталь превратили в место отдыха и реабилитации для американского обслуживающего персонала.
Хенкель отпер дверь и вошел. Но я застыл на месте, уставившись на машину, припаркованную через дорогу. Машину эту я уже видел. Красивый двухдверный «бьюик-родмастер», сверкающий, зеленый, с «белобокими» автопокрышками и задним бампером, широченным, как альпийский склон.
Оторвавшись, наконец, от этого зрелища, я последовал за Хенкелем, прошел по узкому коридору, где было очень жарко. На стенах висело несколько снимков спортсменов: Макси Хербер, Эрнста Байера, Вилли Богнера, – на принятии олимпийской присяги. Воздух в помещении был с каким-то химическим привкусом, попахивало также гнильцой и чем-то ботаническим, типа мокрых садовых перчаток.
– Закрой за собой дверь! – прокричал Хенкель. – Тут необходимо сохранять тепло.
Повернувшись к двери, я услышал за спиной голоса, а когда снова обернулся, то обнаружил, что коридор загораживает человек, которого я сразу узнал, – тот самый американец, что заставил меня копать яму в моем саду в Дахау.
– Ба! Да это ж наш фриц с принципами! – завопил янки.
– По твоему тону не похоже, что ты мне комплимент отвалил, – отозвался я. – Ну, как жизнь молодая? Удалось еще подворовать еврейского золотишка в последнее время?
Он ухмыльнулся:
– В последнее время – нет. Не так уж много его осталось. А ты? Как бизнес в отеле? – Ответа моего он дожидаться не стал, а, не спуская с меня глаз, крикнул: – Эй, Генрих! Где ты раскопал этого фрица? И какого черта приволок сюда?
– Я же тебе рассказывал. – В коридоре показался Хенкель. – Это тот самый человек, с которым я познакомился в госпитале.
– Так это он – тот детектив, про которого ты говорил?
– Ну да. А вы что, уже встречались раньше?
Сегодня на американце было серое кашемировое пальто. Под пальто серая рубашка, серый шерстяной галстук, серые фланелевые брюки и черные туфли с узором из дырочек. Очки были тоже другие – в черепаховой оправе. Он, как и тогда, в Дахау, был похож на самого большого умника в классе.
– Только в моей прежней жизни, – ответил я Хенкелю, – когда я был владельцем отеля.
– У тебя был отель? – Хенкель взглянул так, будто сама идея показалась ему нелепой до крайности. Что, конечно же так и было.
– А догадайся, где находился этот его отель? – насмешливо-презрительно спросил американец. – В Дахау, недалеко от бывшего концлагеря. – Он раскатисто расхохотался. – Господи, да это все равно что открыть оздоровительный курорт на кладбище!
– Но ничего, для тебя и твоего приятеля вполне подошел, – огрызнулся я. – Этого дантиста-любителя.
– Он имеет в виду, – рассмеялся Хенкель, – Вольфрама Ромберга?
– Его самого, – подтвердил американец. Хенкель, подойдя, положил мне руку на плечо.
– Майор Джейкобс служит в ЦРУ, – сообщил он, увлекая меня в соседнюю комнату.
– Я как-то и не принял его за армейского капеллана, – буркнул я.
– Он очень помог нам с Эриком, он наш друг. ЦРУ предоставило мне это помещение и выдает деньги на исследования.
– Только их почему-то всегда не хватает, – ехидно вставил Джейкобс.
– Медицинские исследования дорого стоят, – ответил Хенкель.
Мы очутились в кабинете, очень аккуратном, типично медицинском. На полу большой шкаф с папками. В бидермейеровском книжном шкафу десятки медицинских книг, а наверху – череп, рядом – бронзовая голова мужчины, похожего на микробиолога, подарившего миру пенициллин, Александера Флеминга; табличка сообщала – да, это он и есть. Аптечка на стене рядом с фотографией президента Трумэна. Письменный стол орехового дерева в стиле рококо, похороненный под грудами бумаг и блокнотов, и еще один череп, приспособленный под пресс-папье. Четыре или пять стульев вишневого дерева. Хенкель указал через двойные стеклянные раздвижные двери на лабораторию, очень недурственно оборудованную.
– Микроскопы, центрифуги, спектрометры, вакуумные приборы, – перечислял Хенкель, – все это стоит больших денег. Майору приходится иногда изыскивать какие-то неофициальные источники финансирования, чтобы наша работа могла продолжаться. В том числе – обер-шарфюрера Ромберга разыскал и его тайничок в Дахау.
– Все верно, – проворчал Джейкобс; отодвинув гардину, он подозрительно всматривался из окна в сад позади виллы. Там затеяли шумную свару птицы. Мне нравится, как в природе решаются проблемы, – я бы сейчас и сам не прочь как следует врезать Джейкобсу.
– Как майор поступил с украденными ценностями бедолаг из лагеря, – через силу улыбнулся я, – это, безусловно, не мое дело.
– Вот теперь, фриц, ты угодил в самую точку, – покивал Джейкобс.
– А чем именно ты занимаешься, Генрих? – полюбопытствовал я.
– Ради бога, – оглянулся на Хенкеля Джейкобс, – не рассказывай ему.
– А почему бы и нет? – удивился тот.
– Ты ничего про этого типа не знаешь. Не забывай, вы с Эриком работаете на американское правительство. Я бы добавил, под грифом «секретно», но сильно сомневаюсь, что вы, парни, даже умеете выговаривать это слово без ошибок.
– Он гостит в моем доме, – стоял на своем Хенкель. – Я доверяю Берни.
– А я все пытаюсь понять – с какой такой стати? – возмущался Джейкобс. – Или это эсэсовские дела? «Старые товарищи»?
Откровенно, я и сам до сих пор немного удивлялся.
– Я объясню тебе, – ответил Хенкель. – Эрику порой становится одиноко, и мне кажется, у него возникают мысли о суициде.
– Господи, мне б такое одиночество, как у Эрика! – фыркнул Джейкобс. – С ним девица эта, которая ухаживает за ним, как ее там, Энгельбертина, что ли. Как мужик может жаловаться на одиночество, когда рядом такая женщина? Для меня загадка!
– Тут он прав, – вступил я.
– Видишь? Даже фриц со мной согласен.
– Мне бы не хотелось, чтобы ты называл его так, – тихо сказал Хенкель.
– Фриц? А что тут такого?
– Это всё равно как если б я называл тебя евреем. Или даже жидом.
– Да ладно, привыкай, приятель! – хохотнул Джейкобс. – Сейчас жиды при власти, и вам, фрицам, придется делать то, что они вам велят.
Хенкель оглянулся на меня и четко, раздельно, как будто специально, чтобы позлить майора, проговорил:
– Мы пытаемся найти лекарство от малярии.
Джейкобс шумно вздохнул.
– Но я думал, что лекарство от малярии давно есть, – удивился я.