– Позвоню, – ответил Таран, – ты держись.
Славка вышел у светофора и побежал к автобусной остановке на противоположной стороне улицы. Ноги, как и четверть века назад, он подбрасывал высоко и неуклюже. Таким его и запомнил Таранов.
Брошенную «тойоту» обнаружили в трех минутах езды от «Интриги», на улице Брянцева. В грузовом отсеке на полу валялось большое количество гильз от АК и… свежий труп. С момента расстрела в кафе прошло почти два часа, был объявлен «Перехват», и белую «тойоту» уже искали. Обнаружил ее участковый. Дернул наугад дверцу – она открылась. Старший лейтенант заглянул внутрь, а там… Он позвонил в отделение, из отделения сразу же сообщили оперативно-следственной группе, уже работавшей в «Интриге».
Приехали два опера, важняк из горпрокуратуры и эксперт. После того, как эксперт сделал свое дело и гильзы пересчитали, один из оперов сказал:
– Пятьдесят шесть… С теми четырьмя, что остались возле кафе, шестьдесят. Аккурат два магазина. Наша это «тойотка». Точняк.
– Еще бы не наша, – пробурчал важняк. – Слишком жирно было бы за один день, в одном районе, две криминальные «тойоты»… Интересно, жмурик каким боком к «Интриге» причастен?
– Думаю, никаким, – сказал второй опер. – Скорее всего, когда им понадобились колеса для дела, они просто остановили первую попавшуюся тачку, предложили халтуру… Подбросить, ну, типа, пяток-другой ящиков пива на Северный рынок… а потом без затей грохнули водилу.
– Может, и так, – согласился важняк. – Так ты думаешь, это Матевосян-младший Лорда с Соловьем уделал?
– А кто же еще? – спросил рубоповский опер. – И Соловей, и Лорд еще с Папой трения имели из-за стоянки на Северном и «Вершины». Но Папа им был не по зубам… А когда он шмальнулся, мы сразу прикинули: начнутся разборки. Ну в цвет попали! Так что не сомневайся – Сынка работа. Но хрен когда чего докажем.
– Это точно, – согласился важняк.
Тело водителя отправили в морг. «Тойоту» отогнали на спецстоянку.
Из командировки Таранов вернулся поздним вечером в среду. Устал сильно и звонок Славке отложил до утра. Он выпил граммов триста водки, принял ванну и лег спать. Снилось шоссе. Серое и бесконечное. Проснулся он в полвосьмого. В окно било солнце, на балконе чирикали воробьи.
– А-а, бродяги, – сказал им Таранов, – проголодались, пока меня не было? Дармоеды. Кормлю вас, кормлю, а вы в ответ только гадите.
Нагишом он прошел на кухню, взял банку с пшеном и снова вернулся на балкон. Сыпанул щедро. Воробьи дружно набросились. Таранов присел на диван, закурил сигарету. Покуривая, посматривал на стайку бестолковых птиц с улыбкой.
Но где-то на краю сознания, на периферии, вспыхнуло вдруг чувство тревоги. Почти незаметное, как темное облачко у самого горизонта, когда кажется, что небесный купол над головой чист и бесконечен. Но уже есть какое-то смутное ощущение, что что-то не так. А уже через полчаса над головой клубится черная туча. Она приближается, растет, меняет свои очертания ежеминутно. Она несет в себе угрозу.
Таранов еще продолжал улыбаться, но тревога уже сидела в нем.
Нужно позвонить… Нужно позвонить Славке! Что же я вчера-то этого не сделал?… Устал… Устал? Водку пить и в ванне плескаться ты не устал. А позвонить другу, у которого беда, ты устал.
Иван положил в пепельницу сигарету и взял трубку, быстро набрал номер. Из трубки потекли гудки. Длинные, тягучие гудки. Он насчитал шесть и собирался уже нажать кнопку выключения…
– Алло, – сказала Лида.
– Привет, Лида, это я… Извини, что так рано. Но я думал, что Славка-то уже встал. Ему же на службу пора.
– Здравствуй, Ваня, – произнесла она бесцветным голосом.
– Извини… я думал, Славка встал уже.
– Славу убили, Таран.
Дверь Славкиной квартиры была обита черным дерматином. Когда-то Славка сам обивал. Руки у него были золотые. Как и голова… но это не спасло Славку.
Таранов стоял перед черной дерматиновой дверью и тянул время. Он понимал, что это глупо, что все равно придется нажать на красную, как спелая ягода рябины, кнопку звонка и войти в черную дверь, в квартиру, где живет беда. Но пока он стоял и смотрел на дверь. Черный цвет дерматина казался символичным. И это тоже было глупо.
Иван протянул руку к спелой рябинине и нажал. За дверью раздался звук гонга. И этот звук – дан-дон-н-н – тоже казался наполненным тайным смыслом, отголоском погребального звона.
Дверь открыла Ирина. Она распахнула дверь и сделала шаг назад, ничего не сказала. Ирина была в черном свитере и черных же джинсах, лицо казалось очень бледным, бескровным. И только рыжие волосы горели в свете бра ярким осенним пятном.
– Здравствуй, Ириша, – сказал Таранов.
– Здравствуй, дядя Ваня, – отозвалась она. – Проходи.
– Как мама?
– На валерьянке…
Он вошел, закрыл дверь и снял ботинки. Под вешалкой стояли Славкины тапочки. Матерчатые, клетчатые, очень старые. Лида не раз собиралась их выбросить, но Славка не давал, говорил: через мой труп… Вот так! Через мой труп…
Таранов сунул ноги в другие тапки, спросил у Ирины:
– Когда это случилось, Ириша?
– Вчера.
– А… как?
– Я не знаю, – сказала она. – Мы еще ничего не знаем. Ничего.
И заплакала. Ткнулась головой в плечо Таранова, зарыдала. Он растерялся. Он оказался совершенно к этому не готов – так, как будто не знал, что в доме, где живет беда, будут слезы… А девочка плакала навзрыд, и скоро Таранов ощутил, что на плече рубашка намокла. И он говорил какието банальные слова, какие положено говорить в таких случаях, и гладил Ирину по рыжим волосам. На плече расплывалось влажное горячее пятно, а в голове вспыхнуло странное слово: СИРОТА.
Эта тоненькая девочка, которую он учил плавать и ездить на двухколесном велосипеде, которая откликалась на мальчишеское прозвище Рыжик, теперь сирота.
СИ-РО-ТА, разбил Таранов странное слово на слоги и удивился его бессмысленности и оскорбительной простоте.
– Поплачь, Рыжик, поплачь… если тебе так легче – поплачь.
Девочка плакала, на полу стояли старые матерчатые тапочки, которые теперь можно выбросить, потому что мертвому Славке они уже не нужны. В зеркале отражалась тоненькая девичья фигурка в черном и угрюмый сорокалетний мужик с невзрачным лицом.