Филиппа Грегори
Другая Болейн
Весна 1521
Слышен приглушенный рокот барабанов, но мне ничего не видно — только кружева на корсаже, дама передо мной полностью закрывает эшафот. Я при дворе уже больше года, бывала на многих празднествах, но на таком — никогда.
Шаг в сторону, вытянуть шею — и наконец я вижу осужденного, рядом с ним священник, вот они вышли из Тауэра, медленно ступают по лужайке, туда, где ждет деревянный помост. Плаха — посредине, палач давно готов, рукава засучены, черный капюшон опущен на лицо. Похоже на маскарад, все такое ненастоящее, придворное увеселение, да и только. Король[1] на троне рассеян, будто повторяет про себя речь — готов простить преступника. Рядом с ним трое, лица мрачные: мой муж Уильям Кэри — года не прошло, как мы поженились, мой брат Георг и мой отец — сэр Томас Болейн. Я переминаюсь с ноги на ногу в маленьких шелковых туфельках, хорошо бы король поскорее даровал помилование, тогда можно будет пойти позавтракать. Мне всего тринадцать, и я зверски голодна.
Герцог Бекингем еще далеко от эшафота, но уже скинул теплый плащ. Он наш близкий родственник, я зову его «дядюшка». Он был на моей свадьбе, подарил позолоченный браслет. Отец говорит, герцог не раз уже ссорился с королем, у него самого в жилах королевская кровь, и гарнизон он держит слишком большой — это не радует короля, который пока не слишком прочно сидит на троне. Хуже всего, люди слышали, герцог как-то сказал — у короля нет сына и наследника и он, наверно, так и умрет, не оставив после себя потомка.
Подобных мыслей вслух не произносят. Король, двор, да и вся страна — все уверены, королева скоро, совсем скоро, родит мальчика. А кто с этим не согласен, уже ступил на скользкую дорожку — ту, что кончается деревянными ступеньками на эшафот. Герцог, мой дядя, уже идет по этим ступенькам, шаги твердые, ни малейшего признака страха. Хороший придворный никогда не скажет неприятной правды. Жизнь при дворе — сплошной праздник.
Дядя Бекингем как раз подошел к краю эшафота — настало время последних слов. Мне ничего не слышно, да и в любом случае я не свожу глаз с короля — пора уже ему подать реплику, произнести положенное королевское помилование. Этот человек, там, на эшафоте, залитый бледными лучами золотистого утреннего солнца, играл с королем в теннис, состязался на турнирах, сотни раз пил с ним и в кости резался, они — товарищи с детства. Хорошо, король преподал ему урок — и к тому же при всем честном народе, а теперь надо его простить, а нам всем отправляться завтракать.
Фигура вдали повернулась к духовнику, герцог склонил голову, поцеловал четки. Упал на колени перед плахой, вцепился в нее обеими руками. Интересно, как это — прижаться щекой к гладкому навощенному дереву, ощущать легкое дуновение теплого ветерка, слышать резкие крики чаек. Даже если знаешь, что все делается невзаправду, просто маскарад, все равно странно, наверное. Каково сейчас дяде положить голову на плаху, а палач уже тут как тут, наготове?
Палач взмахнул топором. Я взглянула на короля, дальше откладывать уже некуда. Дядя раскинул руки, сигнал — к казни готов. Я снова перевела взгляд на короля, он, наверное, уже встал. Нет, все еще сидит, усмешка на лице, как всегда, красивом. Я все еще гляжу на него, опять барабанная дробь, и вдруг барабаны резко замолкают, удар топора, один, затем другой, третий — такой знакомый, домашний звук, будто дрова рубят. Глазам своим не верю: дядина голова катится по соломе, устилающей помост, из обрубка шеи — фонтан крови. Палач в черном капюшоне кладет заляпанный кровью топор, поднимает голову за клок густых, курчавых волос, теперь всем видна эта странная маска-лицо, черная повязка между лбом и носом, зубы скалятся в прощальной дерзкой ухмылке.
Король медленно поднялся на ноги. А мне по-ребячьи подумалось: «Наверно, ему ужасно стыдно, затянул до последней секунды, и все пошло наперекосяк. Он ошибся, не вмешался вовремя».
Но ошибалась, конечно, я. Вовсе он не затянул, не забыл. Вот так, перед целым двором расправился с дядей — пусть все видят, кто у них король. Двух королей не бывает, король один, и зовут его Генрих. И у этого короля будет сын, а кто сомневается — тому позорная смерть.
Притихший двор возвращается в Вестминстерский дворец. Три больших барки идут на веслах вверх по течению. Люди толпятся на берегу, снимают шапки и плюхаются на колени, когда мимо быстро проплывает королевская барка. Разноцветный вихрь вымпелов, дорогие одежды сияют на солнце. Я, вместе с придворными дамами, на второй барке, с королевой. Рядом сидит моя мать. Взглянула на меня — что случается нечасто — и спросила:
— Ты такая бледненькая, Мария, тебе дурно?
— Я думала, его не казнят. Думала, король его помилует.
Мать наклонилась — губы у самого моего уха, никто другой не расслышит из-за скрипа барки и ударов весел по воде, бросила резко:
— А ты еще дурочка. И говоришь глупости. Смотри и учись, Мария. При дворе ошибкам места нет.
Весна 1522
— Я еду завтра во Францию, привезу твою сестру Анну[2] домой, — объявил отец, стоя на ступенях Вестминстерского дворца. — Пусть займет место при дворе королевы Марии Тюдор,[3] когда та вернется в Англию.
— Я думала — она остается во Франции. Выйдет замуж за французского графа или кого-то в этом роде.
Он покачал головой:
— У нас на нее другие виды.
Я знала — спрашивать отца о его планах бесполезно. Больше всего на свете меня страшило — вдруг она сделает лучшую партию, чем я, и тогда мне по гроб жизни тащиться за шлейфом ее платья, покуда ей шествовать впереди.
— И пожалуйста, без этого сердитого выражения на лице, — потребовал отец.
Я тут же улыбнулась льстивой придворной улыбкой и послушно произнесла: — Конечно, отец.
Он кивнул и собрался уходить, а я присела в низком реверансе. Выпрямилась, неторопливо отправилась в спальню мужа. Там на стене висит небольшое зеркало, я застыла перед ним, уставившись на свое отражение. «Все будет в порядке, — шепчут мои губы, — я ведь Болейн, это вам не мелочь, моя мать — урожденная Говард, а Говарды одна из самых знатных семей страны. Я из Болейнов, я из Говардов, — закусила губу. — Но ведь и она тоже».
Улыбнулась ничего не значащей придворной улыбкой — в зеркале отразилось хорошенькое веселое личико.
Я младшая сестра, но уж не самая распоследняя. Замужем за Уильямом Кэри, королевским фаворитом. Меня отличает королева, я самая молодая фрейлина. Никому не позволю мне жизнь испортить. Даже ей это не удастся.
Анна и отец задержались в пути из-за весенних бурь, а я вдруг поняла, что в глубине души по-ребячьи надеюсь — вдруг корабль разобьется и она утонет. Думая о ее смерти, я испытывала странную смесь чувств: тут и непонятная острая боль, настоящее отчаянье, и в то же время бурная радость. Будто мир без Анны для меня не существует, но в мире просто нет места для нас обеих.
Как бы там ни было, ничего особенного не случилось, и она добралась благополучно. Я увидела ее, когда она вместе с отцом сходила по трапу на королевский причал, откуда ко дворцу шла мощенная гравием дорожка. Даже издали, из окна на первом этаже удалось разглядеть широкий подол ее платья, модный покрой плаща, и это зрелище элегантно развевающейся материи вызвало приступ чистой, беспримесной зависти. Я смотрела на нее, пока она не скрылась из виду, и заторопилась к своему месту в парадной спальне королевы.
План простой — пусть сначала увидит меня, по-домашнему устроившуюся в богато украшенной вышитыми гобеленами комнате, и тогда я поднимусь и поприветствую ее, такая взрослая и грациозная. Но стоило дверям распахнуться и ей войти, как меня охватила бурная радость, и с громким криком «Анна!» я бросилась ей навстречу, только юбки летели. И Анна — голова высоко поднята, выражение лица высокомерное, бросает хмурые взгляды по сторонам — вдруг перестала быть важной юной особой пятнадцати лет от роду и бросилась, распахнув объятья, ко мне.
1
Король — Генрих VIII Тюдор (1491–1547). Повествование ведется от лица Марии Болейн (1504/8—1543), жены члена личного королевского кабинета Уильяма Кэри, в течение двух лет являвшейся фавориткой короля.
3
Речь идет о Марии Английской (1496–1533), сестре Генриха VIII и вдове французского короля Людовика XII.