Ангельским голосом поет… Роман. Мне сложно это осознать. Ну откуда у скотника, от которого даже разит скотным двором, может взяться такой голос?
С монахом Киприаном мы идем к ниве через кладбище со свежими могилами, убранными искусственными цветами. У выхода из него на земле лежит серокаменное мшистое надгробие с полустертой надписью: «Прохожий, куда идешь? Остановись. Дому Божьему помолись и святому месту поклонись. Ибо ждет оно тебя».
Пройдя ниву и болото, входим в лес, тихий и мокрый от дождя.
— Это линия обороны, — показывает монах на траншеи в земле. — Здесь вот они выбегали и рассредоточивались. Это пулеметное гнездо. А здесь стояла катюша. Досюда немцы не дошли, у Сестры развернулись, и началось наступление на Москву. Это последний рубеж.
Окопы выглядят холодными и давно все забывшими. Кое-где в них растет папоротник.
— А чем солдаты, сидевшие в этих окопах, отличались от вас, когда воевали вы?
— Только обмундированием. Да брось ты этот гриб! Не видишь, что ли, он неправильный. Сейчас сделаем рывок в три километра. Там будут грибы.
Мы делаем рывок. Я бегу за монахом, шурша полиэтиленовым дождевиком, проваливаясь в мох и в сосновые иголки, хрустя сухими ветками, обходя какашки косуль. Лес мчится мимо, я не успеваю оглядеться, чтобы его рассмотреть. Ветер проносится по высоким кронам тревожными гудом, и кажется, сейчас сорок третий, а мы убегаем от немцев.
Останавливаемся возле березы. Монах ощупывает коричневый нарост на ее мокром стволе. Вынимает из рюкзака топор. Разбивает нарост.
— Солженицына читала? — спрашивает меня. — Как чагой от рака в лагерях лечились? Китайцы читали и собирают теперь чагу в промышленных масштабах. А тут даже лесники не хотят. Приходится самому санитарить лес.
Топориком он выковыривает из ствола трухлявый гриб. В стволе остается глубокая выемка. Я опускаю туда руку. Кажется, гриб выел из березы сердце.
— Она еще жива? — спрашиваю я монаха, и он запрокидывает голову к верхушке дерева.
— Жива. Гриб ей наживую питается. Мать… да она вся в чаге. Ее не спасти. Ладно, я ее запомню, когда упадет, приду, сниму гриб. Просушу, порублю, отдам на продажу, деньги на восстановление монастыря пойдут.
— У вас была семья? — догоняю я монаха. Он бросает на меня вбок короткий взгляд, и я думаю: наверное, сердится.
— Была… Машина выскочила на тротуар и жену с сыном к стенке припечатала. Вторую семью тоже порешили. Расстреляли жену и детей.
— И тогда вы пошли на таджикскую войну?
— Нет, это после было. Я потом нашел его, спрашиваю: «Вот объясни мне, зачем ты это сделал?»
— И вы его убили?
— Без ответа.
— Значит, убили…
— Это ты так решила… Смотри, грузди.
— Почему вы ушли в монахи?
— А все из рук валилось. Семья — это не хухры-мухры.
— Вы спрашивали себя, почему это случилось именно с вами?
— На войне-то пришлось народу поубивать знаешь сколько? Для того чтоб в живых остаться.
— Для того чтоб остаться в живых, не обязательно убивать… — Я останавливаюсь, тяну его за рукав куртки и заглядываю в лицо. Он улыбается.
— Бестолочь ты… — говорит, как ребенку. — Ну вот, прет на тебя толпа, и что — умереть геройски? Смотри, лось ломанулся. И запомни, нету в лесу зверя страшнее человека.
Сбоку проносится кто-то тяжелый, но я не успеваю его разглядеть, только слышу, как вспарываются ветки.
— Но хотя бы теперь вы счастливы?
— Я свободен. Иду по лесу, молюсь. У меня сердечная молитва идет. Стоять!
Я застываю по команде.
— Давай, вдохни воздуха и повторяй за мной: «Господи, Иисусе Христе, — выдыхай теперь, — помилуй мя грешного». Вдыхаешь, выдыхаешь — и все.
— Сердечная — почему? Потому что сердце включается?
— Вот же почемучка… У меня сердце панцирное. Знаешь такое? У меня ревматизм застарелый, еще с Афгана. Кости всяко-разно болят и известку на сердце откладывают. И у меня уже на перикарде столько известки, что каждый удар сердца я чувствую. И вот у меня сердце бьется каждую секунду, и на каждый удар приходится молитва: «Господи, помилуй». И в то же время сердечная молитва идет — вдох, выдох: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного».