Мне знаком этот голос. Даже во сне я могу понять, кто зашел в комнату: госпожа волшебница. Добрая фея, разрушившая чары злобного колдуна, превращавшего людей в камень. Да, и я тоже была каменной статуей. Это был не сон, это было на самом деле. Я вспоминаю этот ужас, хотя сейчас — я сплю. Но я знаю, что тогда всё это было на самом деле. Только вот, как госпожа волшебница оказалась в моем сне? Или сон, незаметно для меня, уже закончился? Я пытаюсь повернуться, но не могу. Значит, я всё-таки продолжаю спать…
— Виолетта, ты понимаешь, что происходит?
Голос мелодичный и очень мягкий, но говорит не женщина, а мужчина. Его я тоже знаю. Господин волшебник, он помогал госпоже разрушить чары злого колдуна. У него очень необычный, странный вид: он такой высокий, волосы совершенно седые, а кожа — чёрная. Когда я его впервые увидела, то даже испугалась. Но потом поняла, что бояться его не надо: он очень добрый и плохого не сделает.
— С этим надо смириться. Нар. Мы ничем не можем им помочь. Они мертвы, и нам не дано вернуть их к жизни. Всяким силам поставлен свой предел.
— О чём ты говоришь? Виолетта, ты же вообще не понимаешь, что происходит…
Я чувствую, что взрослые растеряны. Каждый из них видит происходящее по-своему, каждый хочет объяснить свою точку зрения — и не находит слов. Они взволнованны, напряжены и не знают, что им делать. А я… я сплю. Сплю и вижу свой хрустальный сон.
— Это я во всём виноват… Но я не знал… Я даже не мог подумать…
— Не надо винить себя, Нар… Поверь, Мицар переживает не меньше твоего. Ему тоже жаль детей, но это — несчастный случай, который нельзя было предугадать и предотвратить. Если кто виноват, то это Зуратели, затеявший всю эту возню с памятником порокам. Если бы не он, то ничего бы не произошло, дети бы остались живы.
— Но они — не живы.
— Но ты-то здесь при чём? Ты и сам мог погибнуть от этого взрыва. За твою жизнь мы с мэтром Конрадом боролись два дня и две ночи. Скажу честно, у тебя было больше шансов умереть, чем остаться в живых.
— Остаться в живых? Виолетта, ты настолько устала за эти два дня, что напрочь забыла о том, что я вовсе не был живым в тот момент, когда этот волшебник произнес твоё заклинание?
Они молчат. Стоит такая тишина, что я слышу их прерывистое дыхание и треск фитилей у горящих свечей. Они смотрят друг на друга, глаза в глаза. Точнее, глаза в глаз, потому что голова волшебника туго замотана бинтами, так, что наружу торчит только левое ухо, неестественно большое за счет вздернутого вверх остренького кончика. Да ещё оставлено небольшое отверстие, в глубине которого поблескивает в пламени свечи белок единственного уцелевшего глаза. Именно туда направлен взгляд волшебницы. Зрачки её карих глаз медленно расширяются от ужаса: она начинает понимать, что произошло.
Откуда я знаю, что у волшебника уцелел только один глаз? Почему я уверена, что зрачки расширяются от ужаса? Ведь я же сплю…
— Ты хочешь сказать…
— Подумай сама. Ты видела хоть каплю моей крови, когда этот ведьмак чуть не снёс мне голову? А сейчас? Когда я был вампиром, любая рана на мне затягивалась в одно мгновенье. А теперь два лучших медика города два дня и две ночи пытаются спасти мою жизнь. Да, вам было что спасать: я больше не вампир. Но какова плата, какова плата…
Волшебники, вампиры, ведьмаки… До чего у меня интересный сон. Я сплю. Я не хочу проснуться. По крайней мере, пока не узнаю, чем закончилась эта увлекательная история.
— Послушай, Нар, мне неприятно расписываться в собственной глупости, но я вынуждена признать: за эти дни я действительно не подумала о том, что это всё выглядит странно. Конечно, для нас, врачей, самое важное — помочь пациенту, кем бы он ни был, но всё же, я должна была догадаться сама. Но, прости, пожалуйста, о какой плате ты говоришь? Ты что, заключал договор с Мицаром о том, что этот взрыв излечит тебя от вампиризма и убьет ребят?
— Конечно, нет. Но ты же знаешь, что ничего на этом свете не происходит просто так. За всё надо платить. Плата за моё исцеление — их болезнь. Они вампиры. Виолетта. Они — маленькие вампиры.
— Они — вампиры?
В голосе доброй феи смесь ужаса и удивления.
— А тебя не удивляет, что на телах погибших от взрыва не видно никаких следов увечий?
— Но, Нар, у людей принято прятать увечья своих покойников. При городской лечебнице состоит специальный человек, которому платят за то, чтобы придать трупам достойный вид. Наверное, грим ввёл тебя в заблуждение.
Теперь в её голосе робкая надежда. Она сама не верит в то, что говорит, но очень хочет, чтобы её слова были правдой.
— Виолетта, никакой грим не сможет обмануть моё чутьё, и ты это знаешь. Я знал о том, что здесь два вампира раньше, чем вошел в эту комнату. Извини…
Я сплю… Нет, я не сплю… Ведь мертвые не могут спать, а я — мертвая… Кажется, сейчас я заплачу…
Теперь её жизнь (точнее — существование) была наполнена тишиной и покоем. Девочка была предоставлена сама себе, никто её не тревожил. Правда, несколько раз домна Ветилна пыталась поговорить с ней о прошлом, но Анна-Селена сразу замыкалась в себе, делала испуганное лицо — и благородная госпожа отступала, не желая волновать малышку, и так перенесшую страшное испытание. То, что девчушка была домной, сомнению не подлежало, ну, а остальное было уже не столь важно. Пусть пока лечится и набирается сил. Приступить к поискам её родни можно будет и позже.
Со своей стороны, маленькая вампирочка старалась как можно реже попадаться на глаза хозяйке дома. Это было не очень сложно: утро и день проходили у благородной домны в хлопотах по хозяйству, а ближе к вечеру она отдавала визиты: посещение домны Ветилны считалось в Альдабре за честь, и в желающих пригласить госпожу в своё жилище недостатка не было. Чаще всего девочка уходила в сад, где часами гуляла под присмотром домны Лафиссы. Старушке уже давно было не под силу передвигаться по улице, её мир сузился до размера дома, а сад стал единственной отрадой. Каждый день от обеда до ужина она просиживала на изготовленной специально для неё резной скамейке, погруженная то ли в дрёму, то ли в грезы. Её очень угнетало, что не с кем было поговорить. Конечно, любая рабыня была бы счастлива выслушивать бесконечные воспоминания старой домны, но кто же позволит им столь явно отлынивать от работы. У самой же домны Ветилны выслушивать свекровь времени, естественно, не было. Зато у Анны-Селены его было хоть отбавляй. И домна Лафисса часами рассказывала ей о своем детстве, о молодости, о времени своего величия (всё-таки, быть матерю наместника самого Императора в Восьмиградье и Альдабре — это многого стоит). А девочка внимательно выслушивала, стараясь запомнить как можно больше: рано или поздно, но ей придется прервать молчание, и тогда любая правдоподобная подробность будет на вес золота.
Рия, неожиданно обретшая статус целительницы, убедила домну Ветилну, что девочке необходимо каждое утро есть взбитые яичные желтки — и проблема с питанием была решена. Силы возвращались к вампирочке словно в сказке: не по дням, а по часам. Возвращались они и к кольцу Элистри: гуляя по саду, Анна-Селена тщательно следила за тем, чтобы не попасть под прямой свет Ралиоса.
Казалось бы, после такого счастливого избавления от ужасов рабского каравана, она должна была испытывать радость. Но для радости не было места: девочку грызла тревога за Сережку. Где-то он сейчас? За Наромарта и его новых друзей она не переживала: не сомневалась, что у таких опытных людей всё будет в порядке. Больше того, они её отыщут, обязательно отыщут, совсем скоро, со дня на день. А вот Сережка…
За дни, проведенные в караване, ей стал очень дорог этот лохматый мальчишка… Способный, защищая девчонку, броситься на вооруженных разбойников, хотя вполне бы мог убежать. Способный подставить свою спину под предназначавшийся девочке удар плётки. Способный поделиться кровью с погибающей вампиркой. Наверное, способный ещё много на что. Как же несправедливо, что она теперь свободна, а он остается в лапах рабовладельцев. Ах, если бы и он был в Альдабре — Анна-Селена сумела бы убедить домну Ветилну купить мальчишку. Придумала бы что-нибудь, и он бы сейчас был в доме, а потом можно было бы подумать, как устроить ему побег на свободу. Рия наверняка бы помогла…