Вдруг хлопнула дверь, я испуганно оглянулся – не разбудил ли этот звук Зорю. Глаза мои открылись, и я понял, что этот звук родился в вагоне – хлопают тамбурной дверью «очередники». Вышедший не закрыл ее за собой, и стало слышно, как моряки старательно корят проводника: – «А ты их не хотел пускать?!» Моряки, наверно, имели в виду нашу троицу. Проводник отчаянно винился: – «Каюсь, ребята, каюсь» А моряки все наступали: – «Так чтобы ты слушался нас…» – «Буду, хлопчики, буду!» – «Закрой лучше дверь, а то разбудишь всех. Разбухтелся! Буду, буду…» Дверь закрыли. Стало тише. Я всмотрелся в соседскую полутьму – не разбудил ли этот шум ребятишек или их маму…
Мама – не спала. Мы встретились взглядами.
– Вас разбудил шум? – спросил я.
– Нет-нет, я давно не сплю, – ответила соседка.
– Мы что – напрасно вернули к жизни этот туалет? Теперь вам стало беспокойно тут. И не отдохнешь?..
– Да нет, я смотрю на вас и все думаю…
Я еще внимательнее всмотрелся в полутемный портрет. Увидел улыбку на ее лице. Она улыбалась одними морщинками: у глаз, возле уголков рта. Но морщинки ее совсем не старили, не портили. Даже наоборот. Они делали ее еще милее, более открытой, интересной.
Я приподнялся, сел, сложил руки на коленях для упора, нагнулся к ней, чтобы не заставлять ее усиливать голос и приготовился слушать. А она накрыла мои руки своими, огрубевшими от стирки, готовки, закаленные трудолюбием и безотказностью, но чувствовалось, что они еще не утратили способности быть проводниками сердечной теплоты, нежности…
– Вы, правда, не видели «ее»? – спросила она тихо-тихо и очень заинтересованно. Я отрицательно покачал головой, а она настойчиво переспросила. – Ни разочка? Даже в щелочку? Честно?
– Честно. А почему это вас так беспокоит?
– Боязно за вас…
– ???
– Вы такой молодой. Чувствуется – положительный. Аккуратный, видно, а ту, в которую влюблены, за которой едете – не знаете. Одни картинки. А жить надо с человеком, «со всей женщиной», как говорится…
– Я знаю… и то, что меня привлекает…
– Не говорите… – пошла в наступление соседка, – Вот вы не знаете: любит она убирать посуду после еды или нет? А это очень важно…
Я не удержался и засмеялся. То ли мой смех, то ли еще что-то разбудило детей – они зашевелились. Мать привычно попригладила, поукрывала их, и они притихли, ритмично засопели. И меня соседка не отпускала из объятий своей материнской заботы.
– Ой, зря смеетесь. Зря… – тихо, но твердо настаивала моя, видно хорошо обученная жизнью, просветительница. Я не мог защищать Зорю в этой плоскости, потому что уборку грязной посуды мы в письмах не обсуждали. И я не мог знать, что Зоренька еще с детского сада не любила убирать за собой… Она, скажем, после еды, с которой очень быстро расправлялась, вскакивала и привычно выкрикивала: «-Закон моря! Последний убирает со стола!» – и убегала к более приятным для себя занятиям. Эта привычка сохранится у Зори по сей день. Но это обстоятельство никак не будет меня смущать, задевать, раздражать, унижать… Мне пришлось объяснить, почему смеюсь. Не над поучениями. И не потому, что безразлично отношусь к грязной посуде и вообще – к неряшливости. Просто я сам люблю мыть и убирать посуду. Еще с детства, А она сказала: – «Это тоже плохо! Женщине может это не понравиться. Она может подумать, что вы ей не доверяете. Знаете, какие есть ревнивые?!»
Пошел разговор о ревности…
… Я вырос в дружной семье, с этим чувством, мне не приходилось сталкиваться. Поэтому слушал рассказ соседки о ее жизни, как недобрую сказку без счастливого конца…
… Злобное тираническое чувство, понимаемое многими, как выражение, проявление… любви! Муж заставил ее бросить работу. Чтобы она постоянно была рядом с ним. А она – учительница младших классов, без детей – тосковала. Когда появились свои дети, он стал ревновать к ним. Упреки, подозрения, постоянный контроль. Она любит мужа, поэтому не уходит. Но никак не может проявить эту любовь. Потому что все время приходится оправдываться, обороняться…