… Ой, как неловко чувствовать себя удачливым, счастливым! Как трудно защищать свою любовь перед советами обделенных удачей людей…
… Я и на фронте считал себя счастливчиком.! В Войну говорилось: «Кому война, а кому – мать родна!» Эта поговорка касалась тех, кто обогащался на горе, жировал. Пользовался благами, которые злая война ее участникам обычно не дарила. А я считал себя облагодетельствованным войной, В неуютном, грязном окопе, на жесткой госпитальной койке – я упивался радостью, чувством, именованном любовью, любовью, дарованной мне Войной…
… Снова сошла ко мне с рисунков, снова заговорила со мной языком своих писем – Зорька. Я закрыл глаза, чтобы меня ничто не отвлекало от приятных видений…
В это время к нашему закутку подошли какие-то люди. И кто-то сказал: спит. Другой голос согласился: отдыхают, подойдем попозже. Видно, интерес ко мне, к важной перипетии в моей жизни – все еще сохранялся. Мне казалось, что он должен, наконец, иссякнуть. За долгую дорогу соседи должны были устать: да и пассажиры стали чаще меняться; количество их заметно сократилось; время шло… и как ни странно – интерес не пропадал… Каждый входил и вносил свою особенную способность говорить, мыслить. Чукча и русский, белорус и таджик, – до чего мы разные!.. Они говорили не только с разным акцентом! Но с разным пониманием и согласно своего, как теперь сказали бы – менталитета – давали советы…
Один бурят спросил меня: – «Куда едешь так далеко? Зачем? У нас за Победителя любая девушка пойдет – самая красивая! И не будет баловать! Будет слушаться! А хочешь – по дружбе – две!..
Я обещал ему, чтоб не обижать, на обратном пути заехать. А украинка-попутчица – смотрела на меня с такой жалостью, готовая прослезиться, будто перед ней был великовозрастный ребенок никак не могущий научиться держать головку, сидеть. Когда мы оказались рядом в очереди на туалетные процедуры, она спросила шепотком, словно выведывала какую-то страшную тайну: «Не бачилы?» – (в смысле – не видели?) – и сокрушенно качала головой: – «И не боитеся? А вдруг… ой, аж страшно подумать!»
Мне, конечно, льстило такое внимание – все же благодарнее своим спутникам я был тогда, когда они не мешали мне предаваться раздумьям о Зорьке, о нашей предстоящей встрече. Но почему-то в тот момент образ Зорьки, представление о ней стали ускользать от меня. В старании настичь ее, я раскрыл глаза. Полутьма, жухлые краски незатейливого интерьера, духота, храп, бормотание соседей – ничем не смогли помочь. А непроницаемо черный квадрат вагонного окна – загадочный, как на знаменитом полотне Казимира Малевича, заставил меня думать о другом. В мое сознание поползли мысли, замешанные на предупреждениях бывалых людей, их соображениях, знаниях. Конечно, мне многое известно о девушке, которую я люблю, но далеко не все… по-настоящему не знаю, что у нее было до нашей переписки, хорошо не знаю ее близких, друзей. Ждет ли она именно меня. А если и ждет, то так же жаждет встречи, как я?!.. Но – я ее люблю! И она мне очень-очень нужна!.. А какие-то ненужные мне совсем мысли роились в извилинах моего мозга, заставляли думать о ненужном, уводили куда-то далеко, и даже трудно было возвращаться к своим мечтам. Мысли копошились, пока одна решительная их не растолкала и не заняла в моем взбудораженном мозгу главенствующее место: Зорька ведь не знает, даже не может себе представить, что я еду к ней! С каждым километром поезд все настойчивее приближает меня к Москве – к ней. Она же…
… В это время я заметил, что еще недавно непроницаемо черный квадрат вагонного окна заметно посерел и, кажется, стал розоветь – наступал рассвет. В те дни светало поздно. Рабочее утро уже давно началось. И в Москве… я никак не мог представить, чем Зорька в это время занимается, о чем думает!..
Да и в Москве ли она!? Она могла поехать к бабушке в Ленинград! Могла… да все, что угодно! Нужно как-то дать знать о себе, о том, что – еду. Почему я не оповестил Зореньку раньше?! Из Иркутска?.. Из Новосибирска, наконец, – откуда я полгода назад отправлял телеграфом деньги своей матери, Зорьке, своему другу-однополчанину, который после тяжелого ранения уже не вернулся в часть? Отправлял большие деньги, ставшие тогда мне ненужными. Отправлял тогда, когда мы ехали «туда» (на войну с «японцем») – давая тем знать, что увидимся не очень скоро… это было без малого год тому…