… На свежем воздухе я пришел в себя и на вопрос дежурного по станции Кунгур, «в какой помощи нуждаюсь», ответил:
– «Где находится телеграф? Работает?». Дежурный указал на здание станции, сказал, что в зале ожидания, сразу увижу…
… А в глаза бросились – чисто подметенный перрон, сверкающие окна зала ожидания. А само задание небольшого вокзальчика показалось высеченным из цветного камня, прямо вот так – из самой горы! Ни дать – ни взять – малахитовая шкатулка. Изящное сооружение, окруженное всевозможными хвойными деревьями, припорошенными чистым-чистым, белым-белым, местами слегка отливающим зеленью снегом – и создавали, должно быть, эту иллюзию! В благоустроенном зале ожидания все работало… камера хранения, буфет – с розовощекой полногрудой буфетчицей за вкусно пахнущим прилавком, продукты, товары – по карточкам и по коммерческим ценам (мне довелось впервые услышать о таком понятии и такой форме торговли), работала касса, билетная касса (работала!). Работал киоск-мага – зинчик, торгующий изысканными сувенирами… Вспомнился вокзал той узловой станции, на которой наша группка пересаживалась, и подумалось, что чего-то не может быть – Той жизни или – Этой…
… Все это произвело на меня такое впечатление, что я чуть не забыл, зачем сошел на этой станции! Здесь все напоминало сказы Павла Петровича Бажова: просыпающийся утренний горный пейзаж, картинно смотревшийся в оконных рамах. Какая из этих гор медная, а какая золотая?.. Даже пассажиры, отдыхающие в станционном зале, напоминали героев Бажовских сказов, многие походили на описанных писателем золотоискателей, на «рудобоев», знаменитых «горщиков» – тут совсем не было видно военных – только виделся трудовой люд. И уже верилось – кто-то из них обязательно должен быть Данилой-мастером…
… Окошко под большой отчетливой надписью «телеграф» напомнило, зачем я здесь. Пока я, хромая, ковылял к окошку, то сочинял текст телеграммы, в которую пытался втиснуть все-все, что я передумал в пути, все, что услышал и, что предстало моему взору здесь на родине «Малахитовой шкатулки»…
… За окошком увиделась немолодая, немого уставшая, красивая темноволосая с седеющими висками, деловая женщина. Она на чем-то очень сосредоточилась – должно быть, отправляла или принимала телеграмму. Но все же сумела дать знать, что заметила меня, приподняв указательный палец и тихо, правда, так, чтобы я услышал, сказала: – «секундочку!». Мне очень понравилось, как она меряет время – даже не минутами, секундами!.. И, действительно, ее рабочая секунда продлилась не намного дольше той, которую отмерила секундная стрелка на больших часах, висевших над телеграфным аппаратом. Я тоже постарался очень кратко изложить, что мне нужно. В ответ – телеграфистка тем же самым «рабочим» пальцем деловито указала на полочку – рядом с окошком. Там лежали – короткая инструкция (под стеклом), стопка телеграфных бланков, две изящные ручки для письма (выточенные из какого-то цветного камня), не менее привлекательная, кажущаяся малахитовой – чернильница (тогда еще не было в обращении ручек-самописок). Заметив мой растерянный вид, рыжую бороду, телеграфистка улыбнулась серыми всепонимающими глазами и тихо сказала: – «Там все есть»…
… Я привычно, быстро надписал адрес: «Москва, 100, 3-я Звенигородская 5/9 – 21…», только на секунду остановился – не знал, как написать: «Зорьке»… или… «Зореньке»… чтобы не терять времени, вывел: «Лаврентьевой»… и все же – добавил: «Зорьке!».. Остро почувствовав, как время плюс крохотное пространство бланка безжалостно ограничивают мои возможности, я резко сократил задуманный ранее текст и начертал тогда… приведенные уже в начале рассказа слова, вошедшие навсегда в историю нашей семьи:
– «22 встречай на Северном… поезд – такой-то, вагон – такой-то гвардии Мишка»…
… Проверяя мой текст, телеграфистка дважды строго вскидывала на меня серые глаза и спрашивала: (первый раз) – «Зорька», это что, кличка, имя – нельзя ли заменить, опустить? А то на другом конце провода – еще не поймут о чем речь – спутают адрес…» Я замотал головой – нет-нет. А во второй раз – остановив карандаш на моей подписи «гвардии Мишка», спросив: – «Оставить?!», и получив утвердительный ответ, она отодвинула от себя на вытянутых руках бланк, прищурила глаза, чтобы рассмотреть текст, как обычно рассматривают художественное произведение, и сказала с грустью: – «Я хотела бы получить такую… … Как много боли было в этих словах!.. Я пробовал понимающе кивать. Попробовал улыбнуться, но не получилось – не сумел… Приемщица назвала какую-то небольшую сумму денег (не помню уже какую), которую я должен был уплатить за пересылку и доставку телеграммы. Пока я доставал деньги она быстро, даже, я бы сказал, артистично – набрала на телеграфном аппарате мой текст. И в знак окончания работы – элегантно раскинула руки. Я достал крупную по тем временам денежную купюру, протянул ей, и с жестом, тоном подгулявшего завсегдатая московских ресторанов сказал: – «Сдачи не надо…». Телеграфистка, отсчитывая сдачи, серьезно запротестовала. А я, заслышав звон станционного колокола, возвестившего об отправлении поезда, оставив без ответа ее возражения, устремился, к выходу на перрон. Превозмогая боль непослушной ноги, я едва доковылял до шикарного выхода из зала ожидания, когда в ответ на сигнал колокола прозвучал свисток главного кондуктора, и поезд тронулся. Догнать его у меня уже не хватило бы сил, и я в отчаянии остановился, с горечью посмеиваясь над собой – Зорька получит телеграмму, а я, получилось – посмеялся над ней… зазимовав на сказочной станции Кунгур…