— Не нахальничай. Смотри, заработаешь оплеуху… А ну, выкладывай все как есть!
И чем больше рассказывал Пишта, тем недоверчивее слушали его, тем мрачнее становились лица. (Пишта уехал полгода назад, и с тех пор здесь произошло многое предрасполагавшее к недоверию.) Напрасно говорил он о Дёрде Новаке, ему не верили. Всех ослепили новые башмаки. И никому даже в голову не пришло забежать в гостиницу за Новаком.
Мрачные, угрожающие лица все теснее сдвигались вокруг Хорвата. Казалось, оплеуха уже неминуема, когда вдруг, на счастье, из «Дрездена» вышел тот, кого ждали слушатели агитаторских курсов. Пишта сразу узнал Новака по походке — уверенной, гордой и какой-то очень красивой.
— Товарищ Новак! — крикнул Пишта Хорват.
— Ба, да это Хорват Махонький! Вернулся?
— Еще как! — с радостным облегчением крикнул Пишта Хорват даже не Новаку, а в первую очередь им, враждебным, ожесточенным людям.
— Что ты тут делаешь?
— Тут?.. Радуюсь, что не кокнули.
Новак мигом сообразил, что случилось. И остался доволен: стало быть, «ученье» впрок пошло. Вот и результат. И, рассмеявшись, сказал примирительно:
— Ну ладно, ладно… Не сердись… Это такая у них обязанность. Игра-то ведь, дружок, пошла не на шутку… Ну, а теперь ты чего задумал?
— В Томск поеду.
— В Томск? — прищурился Новак. — Ты что, спятил совсем?
— Не-е!
— Томск-то ведь в руках у белых.
— А он? — испуганно спросил Пишта.
— Кто?
— Прапорщик…
Пишта Хорват говорил так, будто только вчера уехал и с тех пор ничего не изменилось.
— Какой прапорщик?
— Да Бела Кун! — крикнул Хорват Новаку, как кричат на бестолковых людей. — Не понимаете, что ли?
Посуровевший было Новак опять рассмеялся.
— Ах ты, дурень в общероссийском масштабе! Бела Кун-то давным-давно в Москве.
— В Москве?
— Нет… В Москве?.. — передразнил Новак Хорвата.
— Товарищ Новак, а я ведь срочно должен поговорить с ним и кое-что передать ему.
— От кого?
«Парень и вправду из Венгрии приехал, из дому!» Интернационалисты поверили и снова окружили Пишту. Каждый просил рассказать, как оно там, дома… Дома!..
— Смирно! — крикнул Дёрдь Новак. — Сейчас не до этого. Ужо в казарме. Товарищ Торняи, принесите-ка винтовку товарищу. Бегом!
Пишта Хорват вскинул винтовку на плечо.
— Третья рота первого Венгерского интернационального полка, смирно! К Кремлю — шагом марш! — скомандовал Дёрдь Новак.
И курсанты школы агитаторов зашагали по Тверской к Кремлю. Прохожие лишь мельком прислушались к красногвардейцам, запевшим на незнакомом языке незнакомый марш, им ведь не раз приходилось уже слышать, как поют и латышские, и литовские, и финские, и венгерские красногвардейцы.
А между тем они бы очень удивились, если б кто-нибудь перевел текст песни, которую мадьяры пели с такой яростью, что ее принимали за марш:
А в Кремле Пишту окружила вся рота, и он, как когда-то в Томске, говорил, говорил, долго, с бесчисленными подробностями. Рассказал и о том, как уезжал пятого декабря 1917 года.
— Из лагеря — прямиком в Томск… И говорю товарищу Бела Куну: «Домой поеду…» А он говорит: «Сынок, тебе же шею свернут». А я говорю: «Не свернут. Посмотрите, вернусь…» Он залез в карман, ну и вытащил бумажник и все, что было в нем, до последнего мне отдал…
Пишта все говорил и говорил… Вот он уже в Охотном ряду, потом в Орше, потом в Пеште, на демонстрации.
— Такого еще в жизни не видал. Сто тысяч человек шагает. Проспект Андраши черный от людей. А навстречу солдаты, штыки примкнутые. Ну, что теперь будет? А мы все идем. Прямо на штыки. И вдруг, когда уже подошли, солдаты взяли и опустили винтовки к земле да и пропустили нас. Идем дальше — толпе конца-краю не видать! — прямо туда, к памятникам идем… Кричим: «Да здравствует Советская Россия!» А ораторы свое гнут: «Не будем подражать русской революции!» — «Будем!» — орут люди. И тогда Йошка Франк, тот самый, о котором я уже рассказывал, и Пишта Фицек, и…
В этот миг хлопнула дверь. Пишта обернулся, оборвал рассказ и, раскинув руки, бросился к вошедшему.
…А сорок три года спустя огрызок карандаша, спотыкаясь, с трудом подставляя буковку к буковке, двигался по желтоватой бумаге, вырванной, очевидно, из какой-то тетрадки.
Хорват Махонький, почти семидесяти лет от роду, задумываясь о давно прошедших временах, просил буквы, приказывал им подчиняться его непривычным к карандашу пальцам. (У Иштвана Хорвата была уже только одна нога, вторую закопали на поле боя возле Тисы, в дни венгерской пролетарской диктатуры.)