Первый пошел в цех Тоот. За ним двинулись остальные. Всем было стыдно: люди не смели смотреть друг другу в глаза. Порешили разойтись по домам: мол, все равно уже поздно.
На другой день на работу явились все. Но сразу, как вошли в ворота, увидели: перед зданием дирекции стоят жандармы.
Стоят так стоят, а работать надо: так условился каждый сам с собой. Но вот в цех пришла весть о том, что Завади схватили прямо у проходной и повели к военному коменданту.
Ни шуток, ни брани, только гул вагонеток. Тишина, тишина, тишина… Безмолвие.
Тооту пришли почему-то на память слова его четырехлетнего сынишки: «Ладно, на помойку больше не пойду. А вот когда вырасту, каждый день буду есть хлеб со смальцем… И тебе тоже дам, папа». Детский голосок так и преследовал его. И Тоот вдруг уронил форму. Прежде тоже случалось, что она падала из рук, но теперь он и не попытался поймать ее, даже ногой поддал.
— Ну и пусть отправляют на фронт! — крикнул он вдруг отчаянно, будто и не ожидая ответа. И повторил опять, да так громко, с такой яростью, что по всему цеху раскатилось: — Пусть отправляют на фронт!
Через минуту цех стал.
Черная толпа запрудила двор, хлынула к зданию дирекции, где помещалась и военная комендатура. У всех в руках железные ломы и разный другой инструмент.
До сих пор никто и не говорил никогда про Завади, но теперь по двору вдруг грянуло: «Где Завади?» — будто рабочие только затем и собрались, чтобы спросить о нем.
В дверях показался жандармский офицер.
— Где Завади?!. — ревела толпа.
— Не ваше дело! Молчать!..
Вышел комендант.
— Ступайте обратно в цех, иначе…
Жандармы стояли с двух сторон. По знаку коменданта они сорвали с плеч винтовки и двинулись на литейщиков, наставив на них штыки. Рабочие отступали шаг за шагом. Но не к литейной, а к другим цехам, — это подсказал Флориан, присланный сюда Тамашем Пюнкешти.
Загудела заводская сирена. Она выла долго и горестно: «Лю-уди!..» И никак не могла замолкнуть. «Лю-уди!..»
…Стал весь завод. Пять тысяч человек собралось во дворе. Вышел и вице-директор, намереваясь успокоить толпу. Но военный комендант оборвал его:
— Господин вице-директор, теперь распоряжаюсь я!
Он оказался как раз против Лайоша Тоота.
— Ступайте обратно в цеха! — крикнул он толпе. — Не подчинитесь приказу — применим оружие!
Жандармы снова вскинули винтовки, наставили штыки на толпу. И вот тут кто-то бомбой вылетел из дверей военной комендатуры, прорвался через цепь жандармов, подскочил к толпе, повернулся и закричал:
— А вот и не пойдем!
Это был Ференц Завади.
— Последний раз приказываю: р-разойдись!.. — Тут же прозвучало в ответ. — Раз, два — коли!
С разных концов послышались крики, стоны:
— О-о-ой!.. Ой-ой-ой!..
Но только породили они не страх, а гнев и яростное отчаяние.
Точно соколы с плеч охотников, взмыли в воздух куски металла и полетели прямо в жандармов.
— Огонь!.. — грянул приказ.
Но прежде чем жандармы успели выстрелить, кроткий Лайош Тоот крикнул: «Огонь!» — и так хватил железной палкой по голове коменданта, что он рухнул без памяти. И в следующий миг, словно в ответ на «огонь!», грохнул залп из двадцати пяти винтовок. Троих убили наповал. Один из них был Ференц Завади, второй — Лайош Тоот, четырехлетний сын которого и был, собственно говоря, всему виной, заявив утром, что не станет больше рыться на помойке, а когда вырастет, будет каждый день есть хлеб со смальцем и отцу тоже даст…
Пять тысяч человек бушевали во дворе.
Жандармы после залпа сразу заперлись в здании дирекции. Втащили туда и военного коменданта и встали у открытых окон, выставив винтовки, чтобы никому из толпы не пришло в голову ворваться в дирекцию. А толпа двинулась в другую сторону, разрушала и поджигала по дороге канцелярские помещения и, все более разъяряясь от разбушевавшегося пожара, вышла на улицу. Шествие двинулось по Крестному пути — между барельефами «Жизнь и смерть Иисуса Христа», по проспекту Орци, направилось по улице Барош. Люди шли, словно в лихорадке, будто и сами не знали куда.
И все-таки, уж как оно там случилось, никто не объяснит, однако толпа вдруг разделилась, и часть рабочих двинулась в сторону Оружейного завода, другая — на Чепель, третья — на проспект Ваци, четвертая, пятая — на Матяшфельд, Кёбаню, Буду и к заводу Ганц.
— Долой войну! Долой убийц! Да здравствует Советская Россия! Всеобщая забастовка!..
Весть о расстреле на заводе МАВ бежала быстрее демонстрантов.