Все это случилось неделю спустя после казни Иеремии Понграца. Очевидно, было принято решение публичными казнями приостановить «разброд» — уже больше ста тысяч дезертиров скрывалось в стране. «Генерал Лукашич… Генерал Лукашич…» — мелькало повсюду новое имя. Оно стояло под каждым плакатом, возвещающим о казни.
На Пишту Хорвата страх перед смертью не подействовал отупляюще. Напротив, мысли в голове его метались с бешеной скоростью. Пишта ругал себя за то, что уехал из «славного Томска», что зазнался: не был достаточно осторожен по дороге из Коложвара, не соскочил с поезда, когда уже заметил опасность (а ведь можно было!). Потом все начиналось сначала, и в памяти у него возникали новые и новые подробности.
Но всего чаще вспоминались, всего чаще слышались ему слова прапорщика: «Погибнете, сынок… Подумайте хорошенько!» И Пишта ясно видел прапорщика. Вот он вынимает из пиджака бумажник и отдает Пиште все деньги, что были в нем. Теперь Пиште виделось именно так. Потом опять: «Хорват Махонький, сынок, оставайтесь…» (Память все чаще вставляет между словами душевное «сынок».) И прапорщик отворачивается, ищет что-то в шкафу, хотя, Хорват заметил, там ему ничего не нужно, и опять говорит: «А вы что думаете, сынок… У меня, сынок, нет тоски по родине?.. А, сынок?»
Эта картина и стояла теперь перед глазами парня, то исчезая, то возвращаясь. Будто, убегая в нее, Хорват убегал и от того, что его ожидает.
Расстреливающий полувзвод образовал уже каре, уже прочли и приговор Иштвану Хорвату, «22 лет от роду, римско-католического вероисповедания, уроженец Летеня, крестьянин и пр. и пр.», уже спросили, какое у него последнее желание (Пишта в ответ некрасиво выругался); уже и четыре солдата вышли вперед; уже и священник прижал распятие к губам Хорвата, а Хорват оттолкнул от себя и священника и того солдата, который хотел завязать ему глаза. (Он невидящими глазами оглядывал толпу, а сам был в «славном Томске» и все говорил: «Не поеду… нет… нет… не поеду, господин прапорщик… товарищ прапорщик…»)
Уже обнажил саблю и капитан, командовавший казнью, но вдруг (точь-в-точь как случается в глупых, но таких милых сказках) на площадь ворвался верховой, еще издали крича: «Стойте!.» Он скакал во весь опор, испуганный и торжествующий, орал, задыхаясь: «Стойте!..» — и размахивал белой бумагой.
Соскочив с коня, даже не привязал его, не кинул никому уздечку, а просто оставил его и пошел вперед с бумагой в руке.
Видно было, как торопливо расступается перед ним толпа. Люди затаили дыхание. Прокурор и капитан ринулись к гонцу. Первым подоспел прокурор. Выхватил у него бумагу из рук и стал разыскивать очки, но так и не нашел второпях. Поэтому телеграмму прочел вслух капитан, которому поручено было привести приговор в исполнение:
— «Рядовой Иштван Хорват подлежит немедленной отправке в Будапешт. По приказу генерала Лукашича — капитан Готфрид».
Раздалась команда. Казалось, вся площадь вздохнула.
…Час спустя Иштван Хорват, снова закованный в кандалы, ехал в поезде. Посадили его в середину купе, однако он мог смотреть в окно. Пшеница поднялась уже высокая — по колено, и такая зеленая, какой еще никогда не было. Пишта Хорват крепко смежил ресницы — так хотел он сдержать слезы, которые решили, что здесь, в поезде, и после всего, что случилось, им не зазорно литься из глаз.
Что случилось? Хорват и не думал об этом. Он слишком устал, чтобы гадать. «Ужо видно будет!» — сказал он себе.
А случилось то, что с опозданием, как и положено официальному документу, из оршанской комендатуры прибыла секретная бумажка. В ней было сказано: «После длительного и успешно проведенного допроса Иштван Хорват признался, что хорошо знаком с Бела Куном, по поручению которого и пытался перейти границу». Затем шли четыре страницы различных предположений и умозаключений.
Короче говоря, дезертир Иштван Хорват превратился в особо важного обвиняемого, которого нельзя просто казнить, без многочисленных предварительных допросов.
Смертный приговор так и так уже существует. А из Иштвана Хорвата надо любыми путями выжать все, что удастся. Потом можно будет и приговор привести в исполнение.
Пишта Фицек работал в это время санитаром на медицинском пункте Оружейного завода, причем был зачислен на постоянное ночное дежурство. Кроме Пишты, здесь дежурила по ночам медицинская сестра Барбала Катона. Она и научила Пишту дезинфицировать раны сулемой, делать перевязки, давать, когда это необходимо, сердечные капли, а также капли «от живота».
Несчастные случаи происходили во всех сменах. Если бывали переломы или другие травмы, Пишта, страстно любивший говорить по телефону, звонил в травматологическую больницу на улицу Кун или в больницу святого Иштвана. Снимал трубку с рычажка и задорно трещал. «Барышня! Сто пятьдесят три семнадцать!» Потом, уже договорившись с больницей, провожал раненого или больного до проходной будки Передавал вахтеру справку заводского медпункта, в которой было указано, что рабочий такого-то цеха вынужден был в таком-то часу покинуть территорию завода из-за такой-то и такой-то болезни. Если больной не мог дойти сам, вызывали к проходной санитарную карету или карету «Скорой помощи» и Пишта вместе с сестрой милосердия выносил больного на носилках. Вахтер регистрировал справку, и потерпевшего укладывали в карету. Опустевшие носилки Пишта, словно стремянку, вскидывал на плечо, козырял вахтеру и уже один тащил их обратно на медпункт.
Как известно, Пишта влюблялся пока еще в каждую женщину, с которой встречался хоть несколько раз. Двадцатидвухлетняя Барбала Катона была первой, в которую Пишта мало того что не влюбился, но она даже никак не затронула его воображения, хотя они просиживали вместе целые ночи напролет. Чем это объяснить? Очевидно, тем, что Барбала с первой же минуты отнеслась к Пиште даже не как к сыну, а как к внуку. Кроме того, говорила она медленно и монотонно, причем никакие волнения и переживания не могли нарушить монотонности ее речи.
В представлении Пишты — дома он даже нарисовал ее — Барбала вся была составлена из квадратов и прямоугольников: ноги — два продолговатых прямоугольника, юбка — квадрат, грудь — квадрат, голова — квадрат, и даже уши ее казались Пиште длинненькими прямоугольничками. А когда он рисовал ее сбоку, то все выходили кубики да кирпичики.
Надо сказать, что Пишта в первую же ночь так старательно убеждал Барбалу в необходимости бороться с войной, что уже одно это сразу направило их отношения по другому руслу. Монотонные ответы Барбалы только пуще разжигали Пишту, ему все больше хотелось ее убедить. «Если вы, тетя Барбала, согласны, что надо бороться против войны, я принесу вам листовку. Только об этом, чур, никому! Прочтете, а там посмотрим… И пожалуйста, очень осторожно, а то оба влипнем!» — «Что поделаешь, — как всегда, медленно и обдуманно отвечала Барбала, — такова жизнь…»
Йошка Франк тоже работал на Оружейном заводе, но под чужой фамилией. Причин на это у него было более чем достаточно. Он только недавно участвовал в Печском солдатском восстании, которым руководили солдаты, вернувшиеся из русского плена. Восставшие чуть было не захватили город. С винтовками, пулеметами и даже с пушками дрались они с войсками, присланными для их подавления. Когда же пришлось оставить город, двинулись в сторону шахт (вокзал до последней минуты был в руках у восставших), и их укрыли шахтеры. Так спасся и Йошка Франк. После восстания начались массовые казни. Но в газетах о печских событиях даже не упоминалось — на этот счет был разослан строжайший приказ. Отчасти благодаря ему и удалось Йошке Франку устроиться под чужой фамилией на Оружейный завод.
В этот июньский вечер Пишта Фицек, как и всегда, без пятнадцати семь, козырнув, прошел мимо вахтера и медленно, словно прогуливаясь, побрел на медпункт.
Он надел белый халат, которым очень гордился, ибо стоило только появиться в нем, как в цехах его тут же величали «господином помощником врача», что Пишта выслушивал со скромной улыбкой.