Стало ясно: должно произойти что-то другое, к руководству рабочим движением должны прийти другие люди.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
У Мартона случались теперь такие дни, когда он был готов собакой завыть.
Что бы ни приходило на ум, все было точно пропитано мукой.
Вот ведут Петера, руки у него закручены за спину. Стоит этот могучий красавец и смотрит в упор на дула. Все в нем протестует — мозг, глаза, рот, мышцы. Но тщетно! Шесть черных точек уставилось на него.
А может, Петер и не смотрел на эти смертоносные черные точки? Может, в последний свой час он смотрел на море, на горы? А может быть, видел то, что люди называют «небесами»? Или тогда уже все смешалось, закружилось перед ним?
А что с Йошкой Франком? Если его схватят как дезертира, то и Йошки не будет. Надежно ли место, где он укрывается?
А Пирошка? С тех пор, как Йошке пришлось скрыться, она стала бледная и молчаливая.
А Тибор? Вернется ли он? Ведь совсем еще недавно Мартон даже представить себе не мог, чтобы вот так отпустить друга, отпустить одного, на страшную опасность — не стоять с ним рядом, не защитить…
А Илонка? Может, ее и не было никогда, только в воображении у Мартона? Может, он о ней в книгах прочел?
А Лайош Балог? А Геза Мартонфи? С ними он уже давно раздружился.
Думал ли раньше Мартон, что придет время, когда они встретятся и им нечего будет сказать друг другу? Уж лучше вовсе не встречаться. После каждой такой встречи сердце сжимается: будто если оно меньше станет, то и меньше боли поместится в нем.
А школа? Плохо было в школе, и без нее плохо.
А отец? Не захотел больше тачать эти башмаки — «военные тайны», и швырнули его из мастерской прямо в окопы Добердо.
А мать, а братья? Он все реже встречается с ними и все меньше разговаривает.
Есть только война, нескончаемая война…
А сам он сидит при лампе в темном помещении издательства и целый день надписывает адреса на конвертах. Безысходное существование!..
Утром встанет, поест что-нибудь, да и то самую малость — больше неоткуда взять, — и подавленный идет на службу.
Закончив работу, плетется домой, подходит к окну, выглядывает: ничего! Ложится, не раздеваясь, — тоже ничего! Гулять идет — ничего! И до того подавлен, что хоть собакой вой!..
Так проходит день, два. Потом настроение, будто без причины, улучшается. Потому ли что, проснувшись, он видит, как сверкает солнце на стене противоположного дома, как мелькает птица в снопах солнечных лучей, как золотятся ее крылья? Нет, наверное, не поэтому. Вчера, например, как раз эти солнечные лучи и вывели его из себя, так что он совсем пал духом.
А сегодня Мартон вылез из постели, что-то напевая. И покуда, голый по пояс, мылся под краном, неожиданно пришел к решению. Оно казалось таким же простым, как вода, что льется из крана.
Он снимает меблированную комнату и женится! Разыщет Илонку и попросит стать его женой! Ему восемнадцать лет, и он уже может жениться. И начнется великолепная жизнь!
От сочинения музыки пока откажется, будет писать стихи. Отдаст их в антивоенный журнал. Их опубликуют. Ну и гонорар какой-нибудь дадут. Купит бумагу. Напишет роман. Тема уже есть. Главный герой — скульптор. Его никак не желают признать. Тогда он лепит огромную статую Христа, замуровывает себя в нее. Статую устанавливают в кафедральном соборе, и тысячи и тысячи людей будут склонять перед ним колени. Роман выйдет. Все его прочтут, и не придется больше надписывать адреса на конвертах. Потом он сочинит пьесу. Символическую. Национальный театр поставит ее. Авария в шахте. Спасения нет. Повсюду жизнь, а здесь смерть. Он включит в эту пьесу и песню из симфонии: «А еще говорят: прекрасны акации. Солнечные лучи пляшут на них. Алые губы девушек. Ой!..»
Короче говоря, Мартон по всем правилам сошел с ума.
Он снова залез в постель. До обеда спал и мечтал. Потом встал, пообедал и ушел.
Из табачного ларька позвонил на работу и сказал, изменив голос, что Мартон Фицек заболел. На работе поверили и попросили даже передать, чтобы Мартон не приходил, пока совсем не поправится, В тот год свирепствовала испанка.
«Я свободен!» — звенело в нем, пока он шел по улице и разглядывал вывешенные на домах объявления: «Сдается меблированная комната». В одном объявлении сообщалось, что «в порядочной семье», в другом — что «порядочному молодому человеку».
Сперва Мартон направился в Ференцварош. Туда влекли его, очевидно, красивые названия улиц: Лилейная, Павлинья, Левкойная, Сиреневая. Дома здесь почти все были двухэтажные, и Мартону не приходилось даже подымать головы: он все равно видел небо. И вдруг он запел шубертовскую песню: «Весенние облака на небе».
Зашел в парадное. Поднялся на второй этаж. В седьмую квартиру. Звонка не было. Мартон постучался, В дверях появилась старуха.
— Я хотел бы посмотреть комнату, — сказал Мартон.
— А для кого?
— Для меня.
— Для вас? — недоверчиво спросила старуха.
— Да, для меня. А что?
Старуха поколебалась еще секунду, потом, ни слова не говоря, захлопнула дверь. Щелкнул замок.
«Это еще что такое? — удивился Мартон. — Наверное, не любит молодых. Пошли дальше».
Левкойная улица. Дверь отворил мужчина. Показал комнату. Кровать, шкаф, небольшой письменный стол.
— Подходит, — сказал Мартон. — А какая цена?
— Двести пятьдесят крон…
— На сколько времени?
— Как на сколько? На месяц.
— Ну да, я так и подумал… — пробормотал Мартон. — Хорошо, завтра зайду.
На Павлиньей улице нашел комнату с двумя кроватями. Цена — триста крон. Хозяйка, довольно молодая женщина, улыбнулась Мартону.
— Если подойдет, со временем уступлю. Дешевле отдам.
— Очень даже подходит.
— Но женщин приводить нельзя.
— Женщин?.. Да что вы!.. Я ведь женюсь.
— Вы?
— Я.
— Женатым не сдаю.
— Что ж, очень жаль…
— Мне тоже.
Мартон разговаривал так, будто у него и деньги есть, чтобы снять комнату, и будто он уже назначил день свадьбы.
Он купил два початка кукурузы, съел их, а кочерыжки аккуратно положил на железную решетку канализации. Витая в облаках фантазии, шагал как одержимый по улицам, заходил в дома и был счастлив. Правда, иногда, пораженный, думал о том, как же жить на свете молодому, да и не только молодому человеку, если меблированная комната стоит в месяц двести — триста крон. Он, например, получает сто восемьдесят. Допустим, положат ему очень высокое жалованье: пятьсот крон — все равно загадка, как прожить на них.
Но сегодня ему не хотелось решать загадок.
И он осматривал все новые и новые меблированные комнаты, хотя, в сущности, все они были на один лад. Долго вел переговоры, поглядывал иногда на кровать и воображал себе будущее с восторгом и болью. Ведь каким-то краешком души — пусть даже она и вынуждена молчать! — он чувствовал, что все это мечта.
Одна комната понравилась, потому что напротив не было дома и из окон было видно далеко-далеко: «Как прекрасно!»; другая — потому что напротив стоял четырехэтажный дом и алые лучи заходящего солнца, отражаясь от его окон, падали прямо на Мартона: «Это я опишу в романе»; третья — потому что из окна был виден Дунай, а за ним, наверху, Цитадель.
— Очень подходит.
— Тогда соблаговолите оставить аванс.
— Завтра.
Он так погрузился то в мечтательные, то в жаркие, то вовсе в пламенные картины будущего, что до его сознания не дошли даже крики газетчиков: «Всеобщая забастовка!» И где уж было заметить ему, что с самого утра за ним по пятам шагает сыщик и записывает номера домов, в которые он заходит.