Последние недели он толковал все больше про Пирошку. Рассказал, что они влюблены друг в друга, что Пирошка не может жить без него, что они поженятся, что родители ее дали уже согласие, только г-н Фицек еще никак не решит, удобно ли графскому сыну жениться на дочери токаря, но это не важно, потому что он, герцог Иштван Фицек, все-таки непременно возьмет в жены Пирошку, только подождет малость, покуда будет готов орел о тринадцати головах. И тогда он сделает из Пирошки цирковую наездницу, и они вместе с цирком будут кочевать из города в город, и он, Пишта, тоже станет наездником, потому что воздушному гимнасту ничего не стоит выучиться верховой езде. Они вместе сядут на коня — Пирошка впереди, он сзади, — он обнимет Пирошку, и они будут мчаться по арене. Потом Пирошка сварит ему ужин. Каждый день будет варить бульон с мозговой косточкой, потому что он очень любит мозговую косточку, а дома мать всегда отдает ее отцу. Пирошка настряпает ему и клецок, потому что их он тоже очень любит, и много настряпает, очень много, не так, как дома. А после обеда они пойдут домой: Пишта — к себе, Пирошка — к себе, пока не вырастут. С утра пораньше, сразу после завтрака будут встречаться и весь день проводить вместе, потому что один токарь по имени Йошка Франк тоже влюблен в Пирошку и Пишта не хочет, чтобы они встречались, а Пирошка заявила даже: «Я люблю тебя, Пишта! Но берегись, потому что Йошка Франк хочет тебя пристрелить». И Пишта с Пирошкой поклялись уже друг другу в вечной любви на паперти собора на площади Богадельни, а это тоже что-нибудь да значит, потому что и паперть тоже церковь, да и вообще настоятель собора на площади Богадельни друг Пишты, и так далее.
То, что Иеремия верил сказкам Пишты, еще полбеды, беда была в том, что потихонечку и сам Пишта поверил в свои выдумки, и эта вера укреплялась особенно тогда, когда рослый Иеремия, с которым они усаживались обычно рядышком на тускло освещенной лестнице, просил продолжить рассказ и на вопрос Пишты: «На чем же я остановился?» — слово в слово, до самых мелочей, повторял все подробности предыдущих приключений своего друга. В медлительном пересказе Иеремии его собственный рассказ становился неопровержимой явью. И Пишта радостно улыбался. У него не оставалось больше никаких сомнений. Пирошка любит его и станет его женой, как только он закончит семнадцатиголового орла.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ее предупредили, что отныне ее будут звать барышней, — вернее, она должна требовать, чтобы ее называли барышней Пюнкешти.
Она долго бродила вокруг завода, пока нашла наконец стыдливо лепившийся сбоку барак, где ей предстояло называться барышней Пюнкешти. Барак был большой, а все-таки Пирошка дважды прошла мимо, пока не обнаружила на двери крохотную жестяную дощечку и на ней скромные буквы:
Манфред Вайс А. О.
Консервный завод
Овощное хранилище
Она открыла дверь и попала в какую-то каморку. Передала записку о зачислении на работу неопрятно одетому старику с мутными глазами. Он далеко отставил руку с запиской и, читая, временами бросал на Пирошку недовольные взгляды. Прочитав, еще дальше отодвинул бумажку, словно она была вещественным доказательством какого-то преступления, и еще недовольнее взглянул на Пирошку. Именовавший себя начальником старик недоверчиво встречал каждого нового работника, будь он мужского или женского пола, взрослый или ребенок, и охотнее всего выгнал бы его, лишь бы не нарушилось существующее положение. Старик ничего так не боялся, как перемен. Молодость Пирошки, ее красивое и умное лицо пробудили особую злость у этой развалины, вечно дрожавшей за свое место. Он хотел уже сказать какую-то гадость, но потом передумал и сжал желтыми морщинистыми пальцами кончик влажного носа. «А что, если эта стерва только корчит из себя невинность, а на самом деле «там, наверху» у нее покровитель? И кто знает, с кем она?..»
— Здесь вы будете называться… Словом, вас будут называть барышней Пюнкешти, — сказал он. — Я ваш начальник, — послышался его дребезжащий басок, исходивший будто из кадыка, покрытого сморщенной, дряблой кожей. — Ваша обязанность… — И старик приступил к объяснениям.
Он заметил, что девушка сразу же усвоила свои нехитрые обязанности, но тут же начал объяснения сызнова, стараясь назло задержать Пирошку, которая так явно желала уклониться от урока. Затем он крякнул и повторил объяснения и в третий и в четвертый раз. Басок его погромыхивал, будто кто-то стучал ногой о трухлявые доски барака.
Пирошку смутили неопрятная одежда старика, его глаза, как-то странно устремленные на нее, и то, что они были вдвоем в этой неприбранной каморке, именуемой конторой. Она почувствовала облегчение, когда старик, хоть и махнув рукой: дескать, где уж этой девчонке понять что-нибудь! — отворил дверь в пахнущий сыростью огромный барак, конец которого терялся в испарениях и в пыли. Пирошке показалось сперва, что она попала в бесконечно длинный коридор, где вокруг разноцветных холмов у столов или корзин сидят на табуретках или же стоят, изгибаясь во все стороны, карлики.
Едва она вошла, как на нее будто дохнула гора картофеля, и Пирошка почуяла его холодный, смешанный с землей запах. Поодаль высилась желтовато-зеленая гора капусты, за ней алел морковный холм, а дальше уже почти ничего нельзя было и разобрать. Крест-накрест стояли длинные столы, и все сливалось, расплывалось во мгле тускло освещенного барака.
С двух сторон пыльные и грязные окна. На дворе солнечное осеннее утро, а здесь казалось, что уже смеркается. И в этих вливавшихся с улицы сумерках, под болезненно мерцавшими лампочками, свисавшими с потолка, вокруг картофельного холма сидели на табуретках девочки и крохотными ручками перебирали картошку. В одну корзину бросали хорошие, в другую — гнилые картофелины. Некоторые девочки были совсем малюсенькие. И когда одна из таких малышек спросила товарку: «Ты сколько получаешь в час?» — казалось, будто она играет в «фабрику», только что-то больно серьезно — не рассмеется, не улыбнется даже. «Семь филлеров», — ответила товарка. Она была постарше, лет восьми. «А я только шесть», — сказала первая и, закрыв глава, спросила: «А почему тебе семь платят?» — «Потому что я ква-ли-фи-ци-рованная!» Эти слова девочка уже не раз слышала от взрослых. «Я уже давно работаю», — добавила она. «С каких пор?» — «С сентября». — «А когда это было?» — «Не знаю», — ответила «квалифицированная» и продолжала работать.
Дети входили и выходили не через главные заводские ворота. Начинали и кончали работу они часом раньше, чем взрослые. Им даже перерыв перенесли на другое время, чтобы они пореже попадались людям на глаза. К тому же посторонним вход в овощное отделение был строго запрещен.