Толпа настроилась на серьезный лад.
— А чему тут удивляться? — закричал какой-то мужчина, стоявший совсем позади. — Ведь солдату, коли он пристукнет своего ближнего, золотую медаль дают. Как же тут будешь детей учить?
— Какого ближнего? — спросил другой. — Москаля, что ли?
— Что же, он не человек?
— А зачем он к нам приперся?
— Приперся, потому что и мы к нему приперлись.
— А мы приперлись потому, что он к нам приперся.
— Ерунда!
Шум нарастал, г-н Фицек поднял руку.
— Господа, милостивые государи, умоляю!.. — крикнул г-н Фицек. — Умоляю не спорить о том, кто к кому первый приперся. Этого все равно не установишь. А я вот что предлагаю: пусть и наши войска и их войска лягут точно на границе, головами друг к дружке, и потом, ежели кто перешел границу, тому хана! Мадьяр ли он, москаль ли… Тогда уж ошибки не будет.
— А вы внесите это предложение в военное министерство, — послышался голос портного в черном котелке, который больше всех подбивал Фицека на разговор. — Вас послушаются, у вас ведь (г-н Фицек успел уже рассказать и про своих сыновей) еще пятеро могут «пасть смертью храбрых»…
— Я внес бы предложение, — крикнул г-н Фицек, обидевшись за то, что сыновья его «могут пасть смертью храбрых», — да не знаю даже, где оно, это министерство, помещается! И вообще-то там плевать хотят на здравый смысл…
— Что верно, то верно! Не только что плевать, но и… И не только на здравый смысл, но и на вас самих.
— Вы что грубияните? — крикнул г-н Фицек.
— Ишь недотрога нашелся! Вы лучше скажите, кто победит, ежели солдаты лягут на границе?
— Да, да, кто победит? — послышалось со всех сторон.
— При нынешней технике на границе не ляжешь. Куда вы денете пушки сорок второго калибра?
Разговор устремился по другому руслу. Стараясь перещеголять друг друга, заговорили о новом чудодейственном оружии, в точности повторяя слова газет. Про г-на Фицека сразу же забыли. Какой-то старик, воевавший, должно быть, еще при Кенигреце[1], как только назвали новейшие изобретения, вспомнил про бездымный порох, — какое это великое открытие и как оно ускорило окончание войны.
— Великое открытие? — спросил г-н Фицек, протиснувшись вперед. — А по-моему, так лучше изобрели бы беспороховой дым.
— А не прикажете ли вам подать еще и безвоенное объявление войны? — крикнул портной в котелке, и все снова развеселились.
— И это было бы не худо! — ответил г-н Фицек. — Впрочем я и на беспризывную войну согласен. Хотя ежели рассудить хорошенько, так в окопах не так уж и плохо. Сравните, как мы живем и как солдат живет на фронте, что он получает в день.
— А что он получает?
— Четыреста грамм мяса, семьсот грамм хлеба, поллитра вина в обед, столько же на ужин, сто двадцать грамм сахару, двести грамм жиров, сто сорок грамм овощей, тридцать грамм табаку…
— Двух коров и быка в придачу! — крикнул портной в котелке. — Откуда вы эту чушь взяли?
— Из «Непсавы». Как прочтешь такое, задумаешься: «А не податься ли всей семьей на поле битвы?»
— Что, приспичило больно? — раздались голоса. — Мы можем вам удружить!
— Не надо, — ответил г-н Фицек, обидевшись опять.
Он-то хотел сказать совсем другое, он ведь прекрасно знал, что все это враки.
— Смерти испугались! А ведь вам уж как-никак пятьдесят стукнуло! Пожили свое! Что тогда двадцатилетним говорить?
Г-н Фицек оказался опять в центре шумящей толпы.
— Во-первых, мне только сорок три. Во-вторых, на время войны я охотно взял бы и все восемьдесят три!.. — крикнул он человеку в котелке. — А что я пожил свое… Так имейте в виду, что пожилому человеку трудней помирать, чем молодому.
— Это еще почему?
— Почему?.. Да потому, что… он жить привык!.. Хотя, черт побери, помирать никому неохота!
— Святая истина! — крикнул мужчина в черном котелке. — Вы, верно, сапожник?
— Да. А что?
— Одни сапожники и бывают так по-дурацки умны. Ежели б нашу очередь установили по уму, стоять бы вам семьдесят первым.
Тут уж сапожники встали на сторону Фицека, так как обладатель котелка обидел этим их всех. Фицек почувствовал поддержку и заорал:
— Лучше я буду последним среди умных, чем первым среди дураков! Поняли? А кроме того, коли хотите знать, — кивнул он портному в котелке, который от хохота едва держался на ногах, — я уже и кельнером был.
— Только этого не хватало!..
Десятки голосов вырвались сразу, словно из гармошки, которую топчут ногами:
— А, кельнер!
— Фери! Подай пальто!
— Фери! Стакан воды!
— Фери! Газету!
— Фери! Кофе подай!
Фицек озирался словно затравленный зверь.
— Кельнер — великий господин! — взвизгнул портной в котелке. — Я еще не видал, чтобы барон в сапожники пошел, а вот барона-кельнера видал. Ур-ра! Побочный сын эрцгерцога габсбургского барон Эрне Вальдберг служил кельнером в кафе «Остенде».
— А ну, подойдите-ка сюда! — крикнул другой. И так как Фицек не шелохнулся, сам шагнул к нему. — Похож! — заорал он. — Похож!
— На кого?
— На Франца-Иосифа! Такая же дурацкая рожа, как у него. Так и есть, побочный сын! Герцог Ференц Фицек!
Фицек опустил голову. Венцель Балаж сжалился над ним. Оттащил в сторону. В толпе еще раздавались взрывы смеха, а через минуту про г-на Фицека забыли, будто его и не было.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
В дверях конторы показался швейцар. Время близилось к девяти. Мастера стали в очередь. С грохотом и скрежетом распахивались во дворе массивные железные двери складов. Электрические луны погасли. На дворе хмурились утренние декабрьские сумерки.
Служащие один за другим скрывались за дверьми конторы, не удостаивая даже взглядом толпу поджидавших мастеров. А что уж говорить про директора и прочее начальство, которое позднее приезжало в экипажах.
Чин служащего точнее всего можно было определить по тому, как вела себя толпа. Чем выше был чин, тем тише и настороженнее встречала его толпа. А когда появился директор, мастера уж вовсе онемели и только вытягивали шеи, как гуси, когда они стараются заглянуть в сад сквозь редкий плетень.
Швейцар остановился на нижней ступеньке, поднял руку, и люди, выстроившиеся в очередь, потянулись в контору. Швейцар считал. После десятого человека рука его опустилась, как шлагбаум.
Чиновники в конторе заполняли графы переложенных копирками конторских книг. Краткие вопросы. Такой материал, эдакий, подкладка, пуговицы, нитки; подошва, кожа для заготовок, стельки, гвозди, клей, полотно и пр. Первый лист наряда заполнился: на второй странице — несколько пустых граф, куда записывались редко употреблявшиеся материалы. Две подписи. Одна копия оставалась в книге, две брал мастер: оригинал и копию. Оригинал проверяла бухгалтерия, проставляла свои пометки, кое-что вычеркивала, расписывалась на бланке оригинала, ставила печать, и мастер пробирался через боковую дверь на склад, чтобы получить указанное количество товара.
На складе мастер получал сперва тару: кто один мешок, кто больше, в зависимости от того, сколько товара было указано в наряде. «Один», «два» или «три» было написано карандашом через весь бланк — этим обозначалось количество мешков. В этих мешках увозили домой материал и переправляли обратно готовый товар. «Одномешочный» мастер взваливал его себе на спину и тащил по улице, точно старьевщик, только что не кричал: «Старье берем!..»; а двух-, трех- или четырехмешочные мастера ждали своих помощников: жену и детей. Мастера беспокойно бегали туда-сюда. Из склада выходили с опаской: не дай бог пропадет что-нибудь из драгоценного материала! Ведь они дали подписку, что «отвечают лично, материально и морально», знали, что «нехватка тоже является преступлением, караемым согласно уголовному кодексу военного времени по такой-то и такой-то статье… тремя годами тюрьмы… А в более тяжелых случаях…»
1