— Кто ваш отец? — слышится знакомый вопрос.
— Сапожник.
— Сам работает?
— Сам.
— Вот и вам бы лучше в сапожники пойти, — говорит учитель, соблюдая полагающееся ученикам пятого класса обращение на «вы». И, чтобы казаться доброжелательным, добавляет: — И зачем вы только понапрасну мучаете себя, сынок? Все равно ведь у вас ничего не выйдет. Гиблое это дело, — и добавляет снова, — сынок!
«Сынок» краснеет. Бог его знает, о чем он думает, стоя там, на кафедре, перед учителем, перед всем классом. И это уже не думы, а гнев, и мучительная гордость, горе, и образы, и песни, которые родятся. Да, да, у него родятся песни!.. И музыка. И не расколоченная на куски, как на фабрике инструментов! Как же удивятся эти мальчишки, когда он даже плевать на них не захочет, да и на этого идиота учителя тоже, который сидит перед ним на кафедре, задрав нос. Лоб у него вспотел, губы сжаты, и он с такой силой тянет воздух, будто только он один и имеет право дышать. И волосы так омерзительно трепещут у него в ноздрях.
— О чем вы думаете? — глухо спрашивает учитель, взбешенный молчанием Мартона.
Мартон не отвечает, только машет рукой. В классе так тихо, что даже из коридора слышится скрип какой-то неплотно прикрытой двери. Ее раскачивают, должно быть, порывы ветра: каждый раз она поскрипывает неожиданно и с разными интервалами. Учитель, похолодев, смотрит на презрительный жест подростка, на его сильные руки, длинные пальцы. Пальцы распрямились, но потом, словно решив: «Черт с ним!..» — вновь прижались к теплой ладони. Высокомерие учителя как рукой сняло. Его тонкие губы задергались против воли. Подумать только: от него отмахнулись! Этим движением Мартон оскорбил учителя больше, чем если бы плюнул ему в лицо.
— Убирайтесь на место! — орет учитель. — Получайте два кола. Смотрите! — И он так прижимает руку к классному журналу, словно хочет стереть с лица земли каллиграфически выведенное «Мартон Фицек». — Видали? До конца года вас не вызову! Поняли?
Мартон не отвечает, по-прежнему молчит.
— И… и… по поведению тоже поставлю кол… И… и… доложу учительскому совету… Поняли?.. И… и… убирайтесь на место! — вопит учитель. Ему уже ясно, что ни «видали», ни «поняли» не производят на мальчика никакого впечатления.
— Убираюсь, — тихо отвечает Мартон.
— Не повторяйте мои слова.
— Я не повторяю ваших слов, — говорит Мартон еще тише, чем прежде.
— Молчать! Иначе… — вопит от ярости учитель.
— Молчу.
Учитель вскакивает. Он бледен, как стена. Мгновенье оба смотрят друг на друга в упор. Затем Мартон, которому, видно, уже все осточертело, без звука спускается с кафедры и идет на место. Ученики, мимо которых он проходит, втягивают головы в плечи, но искоса с уважением смотрят на него. Ференц Зденко, выражая минутное непреодолимое восхищение Мартоном и презрение к учителю, начинает вдруг зевать. «А-а-а…» — вонзается в тишину ничем не объяснимый нечленораздельный звук. Учитель взвизгивает:
— А вы что, как бегемот, раззевались?
Все облегченно смеются. Но учитель чувствует, что теперь смеются над ним.
— Тише!.. — орет он не своим голосом.
Смех не умолкает. Всем вместе смеяться не опасно. Надо только осторожность соблюдать, чтобы и разом оборвать смех. Как это происходит, непостижимо, но безудержный, словно вырвавшийся из одной глотки, смех обрывается мгновенно, будто его топором обрубили.
Учитель стоит. Ученики сидят. Поглядывая друг на друга. И в наступившей тишине Зденко вдруг снова шумно зевает. «Подумаешь!.. Выгонят, так в вольнослушатели запишусь». Учитель несется к дверям, распахивает их с такой силой, что они хлопаются о стенку коридора, и, обернувшись, указывает рукой на Зденко и Мартона.
— Вон! Эй, ты, убирайся отсюда! И ты тоже! — кричит он, забыв о предписанном правилами «вы», а это уже полная революция.
Зденко медленно собирается, неторопливо вытаскивает из парты пакетик с едой, словно и этим желая сказать: «Могу и выйти, меня этим не напугаешь». Мартон ждет, пока Зденко кончит со сборами. Они выходят вместе. Несколько голосов раздается у них за спиной. Подростки плавно закрывают за собой дверь.
Зденко взбирается на подоконник. Мартон останавливается перед ним, смотрит на него.
— Хороший ты парень, однако. Вот никогда б не подумал! Настоящий друг.
— Н-ну!.. — неуверенно тянет Зденко.
Он пришел уже в себя и хочет образумить и Мартона.
Мартону невдомек, что значит это «н-ну!..». Зденко разворачивает пакетик с завтраком и так же трезво, как произнес это «н-ну!..», разглядывает содержимое пакетика. Потом равнодушно сует Мартону булку с маслом и ветчиной, сам спокойно откусывает от другой и бесстрастно говорит:
— Вот и я влопался из-за тебя.
Мартон оскорблен. «А кто тебя просил?» — говорят его глаза. Зденко хочет поправиться, но только потому, что выразился, как ему кажется, неточно.
— Конечно, я сам был идиотом. Какое мне дело до другого! Каждый кузнец своего счастья.
Мартон кладет булку на подоконник.
— Почему ты не ешь? — спрашивает Зденко.
— Я не голоден. — Потом, кивая головой, бормочет, будто самому себе: — Жаль, что у человека нет хвоста, как у собаки…
Зденко выпячивает нижнюю губу.
— А при чем тут собачий хвост?
— Сразу можно было бы понять, кто как относится к тебе.
— Знаешь, ради тебя я не стану отращивать хвост! — сдержанно и с расстановкой произносит Зденко.
Мартон не отвечает. Сквозь полузамерзшее окно выглядывает на школьный двор; оттуда на него смотрят застывшие голые зимние деревья.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Г-н Фицек видел сон. Война закончилась. Сапожников, тачавших солдатские башмаки, созвали в контору акционерного общества. Набралось их видимо-невидимо. Г-н Фицек опоздал и стоял позади всех. За столом кто-то держал речь. Фицек поднялся на цыпочки, чтобы разглядеть оратора. «Будто я где-то видел его», — подумал он во сне. И вдруг узнал. Оратор был судьей и хозяином дома № 6 по улице Луизы. Г-н Фицек видел каждое утро, как он в своем экипаже едет в присутствие. «Это он», — подумал г-н Фицек. Судья сидел, как обычно, в коляске, откинув голову, с сигарой во рту. Вместе с тем он был похож и на начальника отдела снабжения г-на Шафрана. Судья закончил речь и, вынув сигару изо рта, улыбнулся столпившимся перед ним сапожникам. «Ну, вот видите», — повторил он и улыбался не переставая, ласковее всего — поднявшемуся на цыпочки г-ну Фицеку. Потом протянул руку к стоявшей рядом мусорной корзинке, начал вытаскивать из нее ордена и раздавать подходившим по очереди сапожникам. Г-ну Фицеку он сунул целую горсть орденов. «За то, что у вас шестеро детей и вы — мой сосед», — объяснил он. Г-н Фицек поклонился. «А я-то боялся, что вы засудите меня». — «Господь с вами! — ответил судья. — И как вы только подумать могли? Своего же соседа, да чтоб засудить!» — «Если вам угодно знать, — сказал растроганный г-н Фицек, — так я каждое утро выглядываю в окно, чтобы увидеть вас». — «Я тоже обычно смотрю к вам в окно». — «Вы тоже?» — «Ну, конечно». — «Если б я только знал!» — удивился г-н Фицек, поклонился снова и добавил, извиняясь: «А я-то и не знал».
Потом судья раздавал монеты и банкноты. Г-ну Фицеку он всучил целую пачку банкнотов. Вот только беда, что Фицек никак не мог установить, какого они достоинства. И тщетно рассматривал он и крутил пачку, все равно ничего не увидел. Он внезапно заметил, что у сапожников вместо шляп — солдатские башмаки на голове. И у него тоже. «Можем идти домой!» — крикнул стоявший с ним рядом сухопарый Венцель Балаж. Он почему-то тоже превратился в сапожника. Судья встал и запел гимн: «Бог, мадьяра награди!» — и все сапожники, приложив руки к шляпам-башмакам, запели вместе с ним. Г-н Фицек пел и смотрел на судью. И вдруг рот у судьи начал расти, шириться, и под конец перед Фицеком зияла уже темная дыра. Г-н Фицек пришел в ужас, но не хотел этого показать, боясь, как бы судья не заподозрил чего-нибудь. И Фицек запел еще громче, чтоб хоть так выразить свое умиление. В конце концов он даже расплакался. «Рок его давно гнетет», — прорыдал г-н Фицек и закрыл глаза. Когда он открыл их опять, судьи уже не было. Он исчез у себя же во рту.