Был понедельник. Г-н Фицек подсчитывал, сколько пар смастерит он за неделю. По предварительным подсчетам всегда получается больше, чем выходит на самом деле. И в понедельник он обычно был доволен результатом, начиная же с четверга все больше беспокоился: денег будет опять меньше, чем он думал.
Он сидел работал. Вид картонной подошвы пробуждал безотчетное чувство страха. Появились мысли о смерти. Фицек и прежде боялся смерти, но с войной ужас перед нею еще возрос. Кругом бродило столько необъяснимых смертей: и тот погиб, и этот погиб. А есть ли загробный мир? Что будет на том свете? Фицек иногда верил в него, иногда сомневался. Когда верил, представлял, как оно будет на том свете. Он гуляет в праздничном костюме, курит сигару и весь день лодыря гоняет! Никто не мешает ему. Иногда он поглядывает на бога, восседающего на троне, и на юного бога, который примостился у ног отца. Хотя у юного бога крохотная алая дырка на груди, однако он здоров и смотрит на Фицека благожелательно. Фицек кланяется обоим богам, потом проходит дальше. Странно, и бога-отца и Иисуса Христа он боится меньше, чем судью.
С того света думы его переметнулись к детству. Как хорошо было тогда! Ни войны, ни солдатских башмаков на картонной подошве. Да и конец жизни маячил где-то совсем далеко. Сколько он еще проживет? Десять лет? Двадцать? И, постукивая молотком, г-н Фицек опять задумался о смерти.
Жена тоже работала, но особенно не задумывалась о том, сколько еще проживет и есть ли загробная жизнь. Наверно, есть, раз говорят! Иначе разве стали бы говорить? Для нее тот свет был прямым продолжением этого. Без корыта и без сапожного верстака, верно, и там не обходятся. Только что на том свете у нее будут прибавляться внуки, правнуки и праправнуки. Берта не мучилась мыслями о смерти; ей казалось: смерти и вовсе нет. По ее мнению, люди всегда были и будут. У нее тоже шестеро детей. Они плоть от плоти ее. И будут жить дальше, и у них тоже будут дети…
Война? Хорошо, если б ее не было! Но ведь и прежде бывали войны, а жизнь все-таки не прекратилась. О детстве своем она не сожалела, как не сожалела о детских башмаках, из которых выросла, которые износила.
А г-н Фицек мучился. И так как чувствовал себя беспомощным, то иной раз ему надоедало все, и со злости он швырял работу; а если б не боялся так смерти, то швырнул бы к черту и жизнь.
Берта перебрала фасоль, налила в кастрюлю воду и поставила на плиту. Фасоль упрямая, варить приходится долго!
Дети ушли из дому. Одна Лиза сидела на кровати и играла с куклой, но с такой, которая уже в самом деле была похожа на куклу. Смастерила ее мать. Выношенной полотняной тряпкой обмотала картофелину. Получилась голова. Воткнула в нее две спички головками наружу. Это были глаза. Спичкой макнула в чернила и провела вертикальную линию — нос. Под ней горизонтально — рот. Пришила к голове набитое тряпками туловище. А руки и ноги кукле не нужны! По теперешним временам их даже у людей отнимают. Вот кукла и готова. Играй, дочка!
В квартире было тихо, только молоток твердил свое «тук-тук!» да слышно было, как в кипящей воде фасолинки играют в «салочки».
— Берта! — Г-н Фицек обернулся и закурил огрызок вчерашней сигары. — Расскажу-ка я тебе свой сон.
Жена вышла к нему. Остановилась у стены так, чтоб слышать мужа, видеть Лизу, играющую на кровати, и наблюдать за кастрюлькой, что стоит на раскаленной плите.
Фицек рассказывал долго, украшая свой рассказ все новыми подробностями. Он точно заговаривал свой страх, который все чаще и чаще подымался в душе при виде картонных подошв. Фицек громко хохотал, этим тоже успокаивая себя. Рассказывал подробности сна, спрашивал несколько раз: «К чему бы это? А это к чему бы?» И наконец закончил:
— А все-таки, Берта, хорошо, что удалось получить заказ на солдатские башмаки. Правда?
Жена кивнула, Фицек пускал дым.
— На них хоть прожить можно. Платят столько, что с голоду не помрешь.
Жена, которую Фицек считал много глупее себя, задумалась и сказала:
— Столько-то они должны платить. Ведь если ты с голоду помрешь, кто ж башмаки будет шить?
— Ах ты умница-разумница! — воскликнул г-н Фицек. — Я не буду шить, другой найдется. Сапожников — хоть пруд пруди.
— А если все помрут с голоду, кто ж тогда шить будет?
На это Фицек не нашелся что ответить, поэтому крикнул:
— Ни уха ни рыла не смыслит, а последнее слово всегда за ней!
Жена передернула плечами. Хотела вернуться к плите, но г-н Фицек, почуяв что-то неладное, быстро заговорил о другом:
— Как ты думаешь, сколько зарабатывает акционерное общество на паре башмаков?
— Не знаю.
— Вот видишь! — воскликнул г-н Фицек. — Видишь, душенька моя ненаглядная. Все чешешь языком, вместо того чтобы слушать. За пару башмаков, душенька моя, предприятие получает втрое больше, чем я.
— Втрое больше? — Берта обмерла даже.
— Да-а! Хоть я и работаю по двенадцать часов в сутки.
— Чуднó! — задумчиво промолвила жена.
— Что ж тут чудного?
— А… чудно, что… Стало быть, если б ты шил башмаки прямо для армии, за три часа заработал бы столько же, сколько теперь за двенадцать? Выходит, девять часов работаешь даром, денежки-то идут в карман фирмы.
— Чего? — спросил г-н Фицек, пораженный на миг таким ходом мыслей. А так как разумом все это он постичь не мог, то тут же пришел в ярость. — Опять чепуху мелешь! Не понимаю, зачем я только слушаю тебя. Три часа, шесть часов, девять часов, стенные часы, карманные часы, башенные часы! При чем тут часы! Фирма платит мне так, как мы с ней сторговались: я с ней, а она со мной. Фирма имеет право продавать солдатские башмаки с прибылью. А как же иначе? Без прибыли весь мир полетел бы к черту! Я тоже получаю выручку, когда на заказчиков работаю. А уж кто сколько выручает, это, дружочек, от ловкости зависит. Они — башка-то у них на плечах! — дорого продают военному командованию. Так сторговались… За три часа… — Фицек терзался сомнениями. — А если бы они содрали с армии вдвое больше, тогда, стало быть, за полтора часа? Тогда, выходит, я десять с половиной часов работал бы задаром. А если бы фирма рехнулась и продавала без выгоды для себя, тогда уже двенадцать часов? Да как же это так? Выходит, часы меняются все время? Подумай, что ты брешешь?
Жена совсем смешалась.
— Да я только так, к слову сказала. В голову мне пришло.
— Эх, и много же чуши полезет в голову, только пусти ее! Вот умный человек и не пускает! Из меня тоже, как из козы орешки, так и сыпалась бы, не переставая, всякая чепуха. Позволь, только я… Но я… Эх, долог волос, да ум короток!.. Довольно! Ступай лучше обед готовь.
Жена постояла еще чуточку, хотела что-то сказать, потом передумала — вдруг да ошибется опять! — и пошла к себе заниматься хозяйством.
Г-н Фицек заканчивал башмак. Натер подметку черным воском и начищал суконкой. Воск блестел уже так, будто подошва под ним была и в самом деле кожаная. Вдруг дверь мастерской отворилась, и, ударившись о порог, звякнула сабля. Фицек испугался. В дверях стоял высоченный человек в офицерской шинели. С низкого сапожного стульчика г-н Фицек смотрел на него, как смотрят на крышу. Ногой тут же незаметно запихнул под стеллаж листы картонной подошвы, а рукой с невероятной быстротой стал начищать суконкой подошву башмака. Теперь она блестела, как зеркало, хоть брейся перед ней. «Вот повезло-то! — подумал г-н Фицек. — Что, если б он десять минут назад привалил?»
— Чем могу служить? — пролепетал мастер, запинаясь.
— Гвоздь у меня в башмаке.
«Врешь! — подумал сапожник. — Врешь! Не потому ты пришел!»
— Извольте присесть, — сказал он громко и кивнул на стул, стоявший рядом с верстаком. Рука, а в руке суконка летали взад и вперед с такой скоростью, будто к Фицеку подключили ток какого-то немыслимого напряжения. Казалось, увеличь его чуточку — и рука отлетит прочь.
Человек в офицерской шинели сел. Сабля звякнула опять, Фицек вздрогнул. Офицер нагнулся, расшнуровал башмак и протянул сапожнику. Фицек продолжал неистово начищать подошву, глядя при этом в глаза офицеру, который держал башмак, с изумлением смотря на исступленно двигавшиеся руки мастера.