— Ну ладно, — пробормотал г-н Фицек. — Ладно! Посмотрим, что дальше будет. Чертов ты оголец! — сказал он сыну. — Чертов оголец!.. Не будем больше об этом говорить!
Дома г-н Фицек устроил смотр, приготовил верстак к завтрашнему дню. «Завтра воскресенье, а я все-таки буду работать. Надо! Господь, коли он есть, поймет. А коли нет его…» Пройдя в комнату, он увидел вдруг опять железную койку, которая все еще торчала там без надобности.
— А это барахло все еще здесь? Зря, выходит, я вам говорю! Может, мусорщику прикажете заплатить двадцать крейцеров? Сегодня же вечером отнесете ее на площадь. Текели! — крикнул он Мартону: мол, пусть не думает, что если он растрогался на улице Йожефа, то теперь всегда так и будет. — Я, Берта, заскочу сейчас в кафе «Гинденбург», — сказал он. Видно было, что у него от сердца отлегло, упал камень, который несколько дней давил до боли. — Погляжу, может, какой-нибудь штатской работенкой разживусь. Да и проветрюсь малость. Самая пора. Слава богу, все в порядке! Это я чую… Теперь уже больше никто не назовет меня обманщиком армии. Самое главное, чтобы закончилась эта поганая война. И чтобы я до того, как она закончится, хоть как-нибудь, хоть из-под земли да раздобывал еду. Война, Берта, зависит не от меня! А еда… Словом, Берта, я пошел… А эту железную койку… Чтобы мне не пришлось еще раз повторять… И не спускай штору. Не хочу я будить этих огольцов, если поздно приду. Пусть себе спят.
И глаза г-на Фицека с удовлетворением скользнули по Мартону.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Все документы «взбунтовавшегося» батальона (донесения, дополнительные донесения, рапорты, сообщения и прочее) были собраны вместе, пронумерованы, зарегистрированы, прошиты, сложены в нарядные папки и еще раз подписаны. После этого командование четвертого корпуса галицийского фронта по совету двадцатидевятилетнего генерал-лейтенанта Ене Габсбургского решило кинуть в бой «взбунтовавшийся» венгерский батальон вместе со стоявшими по флангам неблагонадежными чешским и хорватским полками. Решило бросать их в атаки до тех пор, покуда людской состав их не будет в основном уничтожен.
— Ваше высочество, пострадают и ни в чем не повинные люди, — сказал какой-то старый венгерский генерал.
— Это штатская точка зрения, господин… — обрезал его эрцгерцог, переврав при этом даже фамилию венгерского генерала, и бросил в заключение: — Государственные интересы не знают невиновных.
Предложение Ене Габсбургского было принято, сочтено наилучшим, ибо в случае применения других карательных мер — массовых расстрелов и прочего — можно было опасаться интерпелляций в венгерском парламенте, манифестаций чехов в Праге, возмущения хорватов в Загребе и еще бог знает чего. А подобные эксцессы особенно нежелательны ввиду множества поражений (согласно газетам — побед) на фронте и дурного настроения, царившего во всей австро-венгерской монархии.
И еще одно: главное командование Северного фронта — оно было в руках императора Вильгельма (разные Гинден и другие бурги и дорфы) — готовилось в мае к грандиозному прорыву.
Чтобы отвлечь внимание русских от главного направления, командование решило возложить эти отчаянные, «не на жизнь, а на смерть», атаки исключительно на войска сателлитов дуалистской монархии. Таким образом, делало вывод германское командование, русские не заметят концентрации немецких войск на Северном фронте, даром что этим вопросом уже больше двух недель занималась вся мировая печать.
…Наступала весна. Апрель даже на севере прорвал зиму фронтальной атакой. Снег растаял. Пора дождей миновала, дни установились ясные, теплые. В окопах желтая глина расползалась под ногами. Перед окопами, беспокоя солдат, вылезало все, что было укрыто снегом: клочья полуистлевшей одежды, солдатские шапки, рюкзаки и прочие предметы военного обихода, такие странные и никчемные на этом поле. Там и сям обнажились трупы людей и лошадей. И все-таки земля, точно женщина перед родами — и безобразная и прекрасная, — была полна надежд и волнений.
Но вот прошло несколько дней, и молодая трава заровняла, скрыла все.
Наконец пришла весна с яркими солнечными утрами — и по-прежнему было тихо на фронте. Солдаты пили кофе, заедая хлебом.
А позавтракав, каждый делал что хотел: кто одежду латал, кто играл, кто пел. С ними-то ведь ничего дурного не случилось!
Сразу же после завтрака отворилась дверца в землянку подпоручика Эгри. (Ее, очевидно, сорвали с какого-то деревенского домика и притащили сюда, но навесили криво, так что она закрывалась неплотно.) Шиманди просунул голову.
— Господин подпоручик, честь имею доложить: доставил Дёрдя Новака.
Выражение «доставил» разозлило Эгри, но он сдержался.
Новак вошел. Остановился. Козырнул. Из-за его плеча вытягивалась голова поднявшегося на цыпочки Шиманди. Подлые глазки, казалось, доверительно сообщали: «Господин подпоручик! Честь имею подать вам порцию социал-демократа!» Но Эгри кинул яростный взгляд, и Шиманди тут же скрылся, притворив за собой дверцу.
— Вольно! — сказал подпоручик и подчеркнуто, обращаясь на «вы», добавил: — Садитесь, Новак!
Подвинул к нему портсигар.
Подпоручик не знал, с чего начать. Можно было подумать, что он забыл даже, для чего и позвал капрала, Оба молча курили.
Новак примостился на краешке лавки, готовый в любую минуту вскочить. Эгри налил коньяку в две стопки.
— Жалуете? — спросил он, указывая на коньяк и только для того, чтобы сказать что-нибудь.
— Да, не прочь.
— Я тоже не противник.
Потом задумался и махнул рукой.
— Впрочем, суть не в коньяке.
Новак не ответил. Ни тени улыбки не появилось у него на лице. «За каким чертом он позвал меня?»
Эгри чувствовал недоверие Новака, но не знал, как его рассеять. Снова наполнил стопки. Выпили. Помолчали.
— Скажите, Новак… — заговорил подпоручик, разглядывая темно-бурый коньяк, словно он и занимал его больше всего, словно о коньяке и хотел он спросить. — Скажите, Новак…
Но продолжить не мог. Кривая дверца, тихо скуля, отворилась, и снова показалась голова Шиманди.
— Дурак, чего лезешь опять? — гаркнул подпоручик.
— Не извольте гневаться, — прошептал Шиманди и виновато взял под козырек. — Прибыл командир батальона вместе с командиром полка и с ними видимо-невидимо офицеров. Чтой-то не к добру, господин подпоручик…
— Ну вот, задребезжал, как испорченный будильник!
— Смотр проводят…
И вправду в землянку врывались громкие голоса.
— Что тут у вас такое? Фронт или бордель? В «жучка» играете? В домино? В карты? Я вам покажу!.. Банда бунтарей! Скоро мы покажем вам, где раки зимуют!.. У-у, сброд несчастный!..
Эгри вскочил, быстро натянул китель, застегнул на все пуговицы, напялил офицерскую фуражку и, выходя из землянки, бросил вытянувшемуся у него за спиной Новаку:
— Ступайте к своему взводу! Бегом! Предупредите народ! Шут бы побрал этого старого осла!..
Как раз этими «шут бы побрал!» и «старым ослом» невольно и расположил он к себе Дёрдя Новака.
Новак прибежал в свой блиндаж. Выставил взвод к амбразурам. Явившийся вместе со своим начальством майор с места в карьер начал орать во всю глотку. Полковник выжидающе молчал. Казалось, он проверяет и самого майора. Сопровождавшие его офицеры с любопытством поглядывали то на полковника, то на майора, то на солдат. Лица офицеров, точно всех их размножили на гектографе, были одинаково строгие, хотя кое-кто из них с трудом сдерживал смех.