— Не боюсь. Но толк-то какой?
— Что ж, подымем против них весь батальон.
— И это не поможет, подпоручик. Появится полевая жандармерия и мокрого места от нас не оставит… Пропадем вместе с теми.
— Тогда вот что: освободим их и все вместе перебежим к русским.
— Вот это уже похоже на дело. Только нелегко с ним справиться. Батальон в восьми километрах от передовой. Если б мы хоть в окопах сидели…
— На днях нас переведут в окопы.
— А тем временем Дембо, Бойтара и других… Присядем, подпоручик. — Новак помолчал секунду, потом сказал: — Присядем, товарищ подпоручик. В ногах-то правды нет, посидим, может, что и высидим, найдем решение… по сердцу.
То, чего не могли разрешить они, разрешили вместо них хорватский и чешский полки.
Прежде чем Эгри и Новак пришли в батальон — летняя заря только-только выкинула на небо свое первое многоцветное знамя и протянула его длинными полосами по горизонту, — стоявшие на флангах чешский и хорватский полки с музыкой перешли к русским. Воспользовавшись брешью, русские войска продвинулись и окружили большую территорию, где стоял и «взбунтовавшийся» батальон.
Попали в окружение и Эгри с Новаком. Сперва они ничего не знали и долго искали свою часть. Разбежавшиеся в панике солдаты скрылись в ближнем лесу за деревней. Эгри с Новаком долго блуждали, пока не прибились к своим. Тут же оказались и приговоренные к смерти. Их освободили товарищи, прежде чем убежать в лес. Не хватало одного Шиманди, которого отдал под арест еще сам Эгри. Шиманди сбежал прошлой ночью. Ему, опытному старожилу тюрьмы, ничего не стоило сделать подкоп под бараком.
Солдаты расположились на полянке. Сидели по-семейному, вразброс, смущенные и все-таки веселые. Возле них примостилась русинка с двумя детьми. Она уже две недели пряталась в лесу: с тех самых пор, как подожгли деревню. Солдаты не понимали, что говорит женщина, почти обезумевшая от голода и страданий. А она уже несколько раз, вставляя временами даже венгерские слова, рассказала им, что и мужа и отца ее еще осенью повесили как шпионов.
…После обеда показались русские солдаты. Русинка подбежала к ним, бросилась в ноги и, плача, рассказала, что эти «ухерские солдаты» очень хорошие люди: они накормили и напоили и ее и детей. «Паны солдатики, уж вы не троньте их!..»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мартон с Пиштой понесли железную койку на площадь Текели. Мартон шел впереди, Пишта — позади, железная койка — между ними. Почему так весело было у них на душе, об этом ведал один лишь господь небесный.
Мартону было весело, потому что он легко отделался от дисциплинарного суда, узнал, наконец, кто этот белобрысый молодой человек с коровьими глазами (больше он не придет к Илонке!), понял, что Илонка для него надела белое шелковое платье и снова улыбалась и позволила (впервые!) коснуться ее руки и, стоя у него за спиной, даже склонилась к нему, — теперь он был уже совсем уверен в том. Да и отец успокоился после дисциплинарного суда: мол, бояться нечего, ибо все ясно даже слепому. И Зденко подошел к нему после заседания кружка — посулился помочь с обучением музыке: «По крайней мере не будешь больше писать такие идиотские стихи!» Зденко — серьезный парень и зря обещать не станет, и вся школа знает про стихотворение. И хотя большинство членов кружка стоит за Радвани, однако некоторые задумываются уже о том, кто виноват и кого надо ненавидеть. Да, наконец, и небо прояснилось, и над тускло освещенной улицей засияли звезды по-весеннему нежно, приветливо и преданно; а верхние этажи домов стояли облитые сиянием луны, которой только потому и не видно, что ее заслоняют дома; и поддувал ветер, но уже не северный — холодный и визгливый, такой, будто тебя обледенелыми бичами хлещет, — а мягкий и теплый. Его, конечно, весна прислала возвестить, что она в пути, что она уже не за горами и вот-вот прибудет.
А Пишта веселился потому, что страсть любил «заварушки» и заранее радовался, как они с Мартоном случайно «забудут» койку, которую сейчас так бережно несут. И еще потому, что спрятал в стене погреба первые пронесенные контрабандой мясные консервы. (Предварительно он засунул руку в проем и установил, что туда можно поместить хоть сотню банок и никто ничего не заметит.) Теперь он каждый день будет притаскивать столько же, и даже больше, устроит склад, а летом начнет продавать консервы. Кому, он еще не знает. Но кому-нибудь. Каждый охотно купит — в магазине-то их не достать, — и тогда он, Пишта, учредит на вырученные деньги детский цирк и будет директором цирка, и они отправятся на гастроли. Детей-артистов набрать нетрудно. Например, в доме № 8 по улице Луизы живет мальчишка, который лазает по заборам, точно кошка. Иеремия будет Рыжим. У него и лицо подходящее. А посыпать его мукой, ей-богу, ничего не стоит, и публика сразу станет смеяться. Но самое главное, что отцу ничего не грозит (Пишта ведь тоже понял, что «справедливость должна восторжествовать»). И радовался, что Йошка Франк втянул его в «фартовое» дело: Пишта ходит по коридорам, где висят пальто рабочих, и рассовывает по карманам отпечатанные на гектографе бумажки. Так он обходит все цехи: и жестяной, и шрапнельный, и кофейный, и даже в котельной побывал. Бумажки разные. На одной написано: «Приравнять заработок женщин к заработку мужчин! Долой детский труд!»; а на другой: «Чем больше ты выработал, тем больше должен заработать! Долой увеличенный с войной рабочий день!» И еще было написано много всякой всячины. Но что? Пишта уже забыл. Он радовался, что скоро придет весна, и смирился с тем, что Пирошка принадлежит Йошке Франку; тем более что одна жетонщица из консервного цеха, Жужика Капоши, погладила его по голове и сказала: «Ты милый мальчик!» И он засмеялся ей в ответ и тут же влюбился. И был даже убежден, что Жужи «почти» красивей Пирошки, а может, даже красивей, не говоря о том, что Жужи Капоши идет домой всегда одна, а Пиште это было сейчас важнее всего. И какое у нее красивое имя: Жужи, Жужа, Жужо… Вчера в женской раздевалке он прижался лицом к висевшей там накрахмаленной блузке Жужи, и блузка тоже прошелестела ему: «Жужика».
Мартон затянул песенку, которую они оба пели еще в начальной школе. Песня эта каждую весну возвращалась к Мартону, словно гимн, которым открывают празднества. Мальчики были взволнованы и полны невыразимого счастья, гармонии беспокойства, заполнившей каждую частичку их души.
Зимой они и окружавшая их природа существовали врозь. Что-то вставало между ними: холод, голые деревья или угрюмое небо? Но в такую пору, когда уже пахло весной, разделявшая их стена все стремительней рушилась. И мальчики были вновь едины с дуновением ветра, хлынувшего с юга, и с ласково блиставшими звездами Млечного Пути. Обновившиеся деревья, травы и летящие облака, казалось, вселяли и в них бессмертие, незамиравшую жизнь.
И было так хорошо, так тепло, как в ту пору, когда они были еще маленькими и, прижимаясь к шее матери, ощущали тепло материнского тела.
Таким же теплом повеяло бы на Мартона от Илонки, если б только он мог к ней прижаться; и на Пишту от блузки Жужи, и от ветра, и от звезд, сверкавших в вышине, и от песни. Завтра 1 марта. Март, март!.. И названье-то какое прекрасное: март! А они несут железную койку, которая даже старьевщику не нужна, и поют:
Пишта пел первым голосом, Мартон, держа на весу кровать за спиной, подпевал вторым, и так милы были ему эти сплетающиеся, спешащие на помощь друг другу и украшающие друг друга голоса. Мартону чудилось, будто красная и синяя ленточки закружились в воздухе и плывут, игриво извиваясь, оттеняя одна другую и взлетая куда-то далеко, выше домов и улиц — к самым звездам.