Все больше народу собиралось на галерее перед окном. Видны были то и дело сменявшиеся любопытные и улыбающиеся лица, освещенные лучами керосиновой лампы. Знакомых приглашали войти. Поначалу они непременно отнекивались. Потом кто-нибудь кивал, принимал приглашение и уходил. Это означало, что он обязательно вернется, вот только сбегает наверх или вниз, к себе в квартиру, чтобы собрать там какую-нибудь закуску и выпивку. Потом в двери Мартонфи просовывался сперва в качестве пропуска сверточек, и только затем входил его владелец.
Сидевшие за столом, теснясь, уступали местечко новому гостю. Теперь на стульях сидели уже по двое, обнимая друг друга за плечи, чтобы не упасть.
Люди все больше хмелели, и не от напитков — их было мало, — а оттого, что хорошо было вместе.
Песни звенели на весь двор.
Вдруг раздался крик старшего дворника:
— Что у вас там такое?
На него зашикали и те, что сидели в комнате, и те, что толпились на галерее. Многие из них, перегнувшись через чугунные перила, закричали в темный колодец двора:
— Катись в свою нору!.. Тебе какое дело?
Петер Чики поднялся со стула и двинулся вперед, да так, что все мигом расступились, освободив ему место.
Могучий парень, этакая помесь дуба с тростником, пустился в пляс. Он потупился, точно прислушиваясь к вспыхивающим внутри ритмам, и упер правую руку в бок. Петер совсем походил бы на отца, если б не белокурые, по-девичьи развевающиеся волосы. Они рассыпались у него не прядями, а подымались все разом, падая то на одну, то на другую сторону, то назад, и напоминали собой бледные языки пламени.
Поначалу пол ответил пляшущим ногам тихим перестуком. Потом завязалась бешеная перепалка, половицы с треском закачались под ножищами парня.
— Эй, жарь!.. Пляши! Эй, гой!..
Петер едва заметно подмигнул Энике, старшей девочке Мартонфи. Девочка посмотрела на мать, прося разрешения. Петер перехватил ее взгляд и властно кивнул: «Не смотри ни на кого! Зову? Иди!» Энике шагнула к нему, точно загипнотизированная, потом, приблизившись к напряженному, натянутому, как струна, телу юноши-мужчины, испугалась, оторопела. Кровь то отважно приливала у ней к щекам, то убегала в страхе. Вытянутые вперед руки девочки оцепенели на миг, будто натолкнувшись на воздух. Потом Энике вдруг сдалась, не в силах и не желая больше сопротивляться, и подошла к юноше. Движения ее стали неожиданно прекрасными: по-детски пугливыми и по-девичьи игривыми. Тихий, трепетный стук каблучков Энике смешался с энергичным топотом мускулистых ног парня: они танцевали вместе. Тихо и шумно трещали половицы. Словно дополняя друг друга, ритмично двигались два тела. Девочка, Петер и все сидевшие в комнате были взволнованы. И не только мать, но все кругом с затаенным изумлением смотрели на этот мгновенный девичий расцвет.
Петер запел еще громче, еще быстрее, еще более вызывающе:
Он поднял девочку, подбросил кверху, поймал и закружился с ней, держа ее высоко в воздухе. Потом, будто она фарфоровая кукла и может разбиться, осторожно опустил на пол и отвесил ей земной поклон. Девочка тут же прильнула к матери, горящим лицом уткнулась ей в шею.
— Мама!.. — прошептала она. И в этом слове было и «спасибо», и «ужасно», и «прекрасно», и «ты тоже была такой» — все соединилось в единственном слове: «Мама!..»
Гости бурно захлопали. Рукоплескали и в комнате и на галерее перед окном. Мартон и Тибор чуть не отбили себе ладоши.
— Ну и Петер!.. Ай да Петер!..
А он поднял руку, подавая знак летящим к нему хлопающим крыльям рук: тихо! Движением головы откинул назад белокурые языки пламени и в упор посмотрел в открытое окно на двор, на дом, на всю улицу Кериш, Луизы, Сазхаз, на всю окраину, где он родился и вырос. Посмотрел пристально, любовно, нежно и запел:
С третьей строки вместе с ним пели уже и все сидевшие в комнате и все стоявшие на галерее, но Петеру показалось, будто вместе с ним поет вся улица, весь город, вся вселенная:
Дядя Мартонфи вытащил из кармана большущий дырявый носовой платок и утер слезы.
— Сынок, сынок… — пробормотал он.
Старик сидел в уголке на кровати, к которой пришлось придвинуть стол, так как стульев не хватало.
— Франц-Иосиф… Франц-Фердинанд… Император Вильгельм, — забормотал старик.
— Да помолчи ты! — прикрикнула жена. — Опять завел свою шарманку!
Старик еще глубже забился в угол и, казалось, совсем исчез.
Снова пили чай с ромом. Его разносили по кругу девочки, вовсе не следя за тем — да это было бы и невозможно, — кто из какой пьет чашки, своей или чужой.
— Ты социалист? — спросил Мартон Петера.
— Не знаю, пока не задумывался над этим, — простодушно ответил Петер. — Может быть…
Меньшая девочка, разнося чашки, смотрела на Петера с подчеркнутым равнодушием, чуть ли не сердито, будто желая сказать: «Я — не то что сестра, мне ты совсем не нужен!» Девочку обидело, что Петер не с ней танцевал, — вернее, что с ней никто не танцевал. И она наблюдала за Энике. Не происходит ли и дальше что-нибудь между нею и Петером?
Девочка нарочно делала все по-другому, чем сестра, желая и этим привлечь к себе внимание ребят и особенно Тибора: он стал ее избранником. Она подавала чашки через голову Тибора, то и дело касаясь его волос, но легко, как стрекоза касается пены речной. Тибор скорее видел ее руку, нежели чувствовал эти нежные касания крылышек. Он сидел усталый и грустный, принужденно улыбался. И все это продолжалось до той поры, пока девочка, разгоряченная его улыбкой, не уронила кружку с чаем прямо на колени Тибору. Тибор вскочил, смущенно стряхнул брюки. Девочка расплакалась и выбежала на кухню. Тибор — за ней. Он утешал ее, уверял, что ничего не случилось, но девочка, к недоумению Тибора, ревела пуще прежнего и вдруг спросила, всхлипывая:
— Будете танцевать со мной?
Тибор тотчас ответил:
— Конечно!
Тогда девочка успокоилась, позволила Тибору отвести ее за руку в комнату, и хотя в глазах у ней сверкали две большие слезинки, но сквозь них искрилась уже благодарная улыбка. И девочка, счастливая, победоносная, посмотрела на сестру, на Петера и дала им отпущение грехов, к которым скоро и сама будет причастна.
Тетушка Мартонфи окликнула Мартона:
— Фицек, спойте что-нибудь! Но только вы один.
На лице у ней появились те самые ямочки, что передались от нее сыновьям. Лицо пожилой женщины помолодело.
Она подвинула мальчику чашку чая, сильно разбавленного ромом.
— Да, да, один! — закричали и девочки. — Знаете, Мартон, ту самую…
— Ту потом! — ответил Мартон: он не любил петь по заказу.
Встал, чуть побледнев от волнения, — столько людей! — потом, подавив замешательство, сказал заколотившемуся сердцу: «Не дури! Все равно сделаю как захочу!»
Мальчик нагнулся, шепнул что-то на ухо маляру с губной гармошкой и, прищурившись, лихо закинул голову. Маляр, под стать ему, озорно улыбнулся, прищурил один глаз, дескать: «Ладно!» — и, набрав побольше воздуха в легкие, залихватски дунул в гармошку. Прежде чем заиграть песню, загнул такую закорючку из звуков, какую выводят обычно после своей подписи самовлюбленные люди. Потом медленно заиграл, все время следя за Мартоном. Мартон дирижировал строгими, беспрекословными, отрывистыми движениями указательного пальца. «Тише! Громче! Быстрей! Тише! Один играй! Пауза! Веселей!»