Пишта еще мгновенье смотрел в воздух, туда, куда указывала рука, потом, так ничего и не поняв, говорил: «Да-да!», и снова: «Да-да!» — прощался и шел вперед, потом направо.
Он прошел под виадуком и оказался на длинной, неизвестно куда ведущей улице. Перед булочной тянулась нескончаемая очередь за хлебом. Стояли главным образом женщины — они были засыпаны снегом, точно рождественские елки. Но елки-то стройные, из-под снежной пелены тускло блестят их зеленые остроконечные ветки, а здесь снег залепил какие-то темные обрубки. Женщины время от времени стряхивали его, и тогда еще безутешнее темнели платки, полушубки да выглядывавшие из-под длинных юбок валенки.
Пишта Хорват был голоден. Но становиться в очередь было ни к чему — хлебной карточки у него все равно не было. И он шел все дальше и дальше… Попал на большую площадь. «Вокзал?» — спросил он первого встречного. Тот взял его под руку и пошел с ним, что-то быстро-быстро объясняя. Пишта пытался понять, но не мог уловить даже, где кончается одно и начинается другое слово. На углу прохожий вытащил часы, показал по циферблату, сколько времени надо еще идти Пиште, и… направил его в обратную сторону.
Пишта пошел. Через полчаса он прибыл туда, откуда вышел. Горько выругался. Повернул обратно и решил, что спрашивать у прохожих будет лишь в том случае, если окажется за пределами города.
Так и пришел он в Охотный ряд.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
из которой выясняется, что хотя у людей еще не было радиоприемников, однако весной 1918 года люди в разных странах говорили об одном и том же
1
В тот самый день, когда король Карл IV назначил свою супругу Циту (полное имя: Цита-Мария-Адельгунда-Микаела-Рафаела-Габриэла-Иозефа-Антония-Луиза-Агнесса) покровительницей 16-го гусарского полка, с итальянского фронта, поскрипывая и постукивая на стыках, тащился истерзанный воинский эшелон, набитый до отказа отпускными солдатами и ранеными.
Грязные, обшарпанные вагоны подталкивали друг друга, тащились за астматиком паровозом, отставником, призванным вновь на службу.
В купе одного из вагонов сидели два «военных курьера» с четырьмя чемоданами, набитыми «военными тайнами». Прежде они возили только по одному чемодану, но теперь, как видно, «военных тайн» прибавилось. С чемоданов свисали сургучные печати, ритмически покачиваясь на тоненьких веревочках. На каждой печати — австрийский двуглавый орел с обнаженной саблей в когтях.
Смеркалось.
Один из «военных курьеров», Ференц Фицек, разглядывал саблю; второй, Венцель Балаж, улегся, не дожидаясь темноты (в вагонах все равно не зажгут света), и притворился спящим. Ему надоело уже слушать излияния своего неугомонного собеседника.
Обиженный Фицек придвинулся к окну. Он не высказал еще и половины того, что хотел, и голова его гудела от застрявших в ней мыслей. За окном тянулись снежные вершины штирийских гор, переливаясь розовато-алыми красками, потом заволоклись будто ржавчиной и, наконец, заползли в ночь. Впрочем, Фицека все это ничуть не интересовало.
Он вздохнул и тихо позвал:
— Венцель!
Сухопарый портной не ответил. Фицек знал, что он не спит, — ведь и так почти весь день спал без просыпу, — поэтому совсем по-детски умоляюще повторил:
— Венцель!..
Ответа снова не последовало. Тишину нарушал только резкий перестук колес — казалось, испуганно колотится сердце вагона. Свет луны, которая медлительно подымалась из-за гор, ощупью пробрался в вагон, упал на сургучные печати.
Все-таки Фицек, хоть и не дождался ответа, высказал что хотел:
— Как ни говори, а фарисеи больше виноваты, чем гвозди, вбитые в ноги Христа.
«Опять гвозди! — злился Венцель. — Этого хоть генералом назначь, все равно сапожником останется».
— Мы-то ведь только гвозди…
Болтавшиеся на веревочке сургучные печати то утвердительно кивали, то мотались из стороны в сторону: «Нет, нет!» Эти ритмические раскачивания навеяли на Фицека сон. Он даже улегся было, но заснуть не мог.
Только на рассвете усталость взяла свое: Фицек захрапел. Дневной свет усмирил все его страхи, и он погрузился в бездонную дрему.
2
Домой он явился так:
— Берта, ничего плохого у вас не стряслось? — спросил Фицек, не переступая порога.
— Ничего.
— Ребята здоровы?
— Здоровы.
— Все целы?
— Все.
Только после этого опустил чемодан на пол, снял винтовку, скинул с плеч рюкзак и, усевшись на кухонный стол, сказал:
— Прибыл… Здравствуй!
— Здравствуй!
— Башмаки привез…
— Ладно, Фери.
— Никто не разыскивал меня?
— А кто бы тебя разыскивать стал?
Фицек не ответил.
— Как живете?
— Живем.
— Ну, а новостей-то нет никаких?
— Какие еще там новости? Господи!.. А у вас?
— Да что ты? Господь с тобой!..
Пишта, работавший в ночной смене, спал в комнате.
Во сне он услышал голос отца, потом во сне же явился ему и сам отец и спросил: «Какой ты получил аттестат?» Пишта, будто муха села ему на лицо, состроил гримасу, наморщил лоб, застонал и проснулся. Прислушался. Из комнаты на самом деле доносился голос отца. «Приехал!» Пишта не помнил, что ему приснилось, только чувствовал: что-то нехорошее…
— Фери, сколько ты останешься дома? — послышался из кухни голос матери.
— Разнесем с Венцелем барахло. Потом еще дня четыре, — зевая, ответил Фицек.
Жена знала: раз муж зевнул — стало быть, страх проходит.
…Втащили чемоданы в комнату. Фицек поставил винтовку в угол возле шкафа. Пишта поздоровался с отцом. Даже дважды поздоровался, улыбнулся ему и после привычных: «Ну, как дела? Что нового?» — спросил:
— Папа, скажите, пожалуйста: солдаты ворчат?
— Что значит «ворчат»?
— Ну, что, мол, хватит уже, довольно!..
— Погляди-ка туда! — И Фицек указал на стоявшую в углу винтовку.
— Вижу.
— Так чего же ерунду спрашиваешь?
— Ерунду? — переспросил Пишта и присел на кровати. — Винтовка-то ведь ваша?
— Да неужели?
— Вот вам и неужели! Мы уже в ноябре вышли на улицу.
— Кто это мы?
— Это не важно!
— Социал-демократы?
— И они тоже. Пошли к Промышленному музею. Народищу — уйма! Знаете, сколько было людей? — Он хотел было уже сказать: «Миллион», но передумал. — Видимо-невидимо!.. И мы тоже были там. Вы же ничего не знаете. Бокани[52] выступал.
Пиште не давали покоя мысли о революционных социалистах. Он хоть и не имел права говорить, но своей принадлежностью к ним гордился чрезвычайно.
Фицек разозлился. Его обидели слова: «Вы ничего не знаете».
— Да будет тебе известно, что я прежде твоего познакомился с Бокани. Знаешь, сколько раз я слышал его в «Зеленом Охотнике»? — И для вящей убедительности спросил: — Он все такую же широкую шляпу носит?
— Это ерунда, не важно, — лязгнул зубами Пишта, но, заметив, что отец обиделся, примирительно добавил: — Шляпу? Ну не все ли равно, папа? Важно, что Бокани заявил: «Мы приветствуем русскую рабочую революцию! Долой бесчеловечную кровавую бойню!» Под этим, папа, он подразумевал войну. «Мы протягиваем руку русским товарищам. Они вернули человечеству веру в социализм». Папа, а вы знаете, что в России-то пролетарская революция?
Фицек, оскорбленный, смотрел на сына:
— Пусть себе Бокани глотку дерет. Это его дело. Ему за это жалованье платят. Но ты-то зачем распинаешься?
— Это ерунда — жалованье. А знаете ли вы, папа, что на Чепеле женщины бастуют?
— Не знаю.
— А знаете ли вы, что бастуют работницы и на табачной фабрике?