«Советская власть? Твердые цены? Ладно, господин-товарищ, завтра и осьмушку хлеба не получишь! Проголодался — закуси рабочим контролем да народным судом запей. У-у, чернь! Сброд!»
2
Пишта Хорват идет по кишащему людьми Охотному ряду. Хлеба он уже купил, истратив половину своих денег. Пишта удивлялся: то ли в Сибири было все дешевле, то ли все подорожало, пока он ехал сюда? Захотелось луку репчатого. Даже больше, чем мяса и рыбы. Пишта останавливается возле какого-то лотка. Показывает рукой на дородную луковицу.
— Почем? — спрашивает торговку. (Он мог бы спросить и «Сколько стоит?» — Пишта Хорват знает уже и это выражение. Но «почем» короче. А слова тоже надо экономить!)
Торговка смотрит на Пишту: ответить ему или нет? Рука ее покоится на одетой так же, как и она, самоварной бабе, под юбкой у которой греется чайник.
Пишта Хорват спрашивает опять:
— Почем?
Торговка называет цену, но без особой охоты. Пишта не верит своим ушам и спрашивает: одна луковица или вся связка?
— Дурень! — бросает ему торговка, готовая уже презрительно отвернуться: мешает только страх, что парень стянет луковицу.
Пишта Хорват колеблется: «Купить? Не купить?» Купит, а вдруг не хватит денег на билет? Он хочет пройти дальше. Однако баба, хотя на лице у нее и застыло прежнее бесстрастно-спесивое выражение, сжалилась над ним. Называет новую цену, тоже громадную. В ответ и Пишта называет свою, и торговка сердито кричит, отмахнувшись:
— У-у, голодранец!..
«Голодранец» идет дальше. Разглядывает луковицы церкви, стоящей посреди площади: «Были б вы настоящими, я бы кружочками вас нарезал. На весь город бы хватило. Да и мне бы осталось».
Церковь повернулась задом к гостинице «Метрополь». Сердится на нее. Впрочем, сердится она и на гостиницу «Националь» и на городскую думу. Почему позволили захватить себя этому сброду? Сама она, церковь, сделала все, что было в ее силах. Девять раз названивала на дню, била набат. И все-таки в тех домах собираются сейчас такие люди, от которых хорошего ждать нечего. А теперь еще и этот мадьяр польстился на ее луковицы.
Пишта Хорват переходит на другую сторону улицы. Там тоже не меньше сутолока, и за все запрашивают такие же бешеные деньги. А шум такой, что не приведи господи! Кажется, будто пятьдесят тысяч аистов сразу защелкали клювами.
И вдруг на той стороне, где церковь показывает зад «Метрополю», купцы навострили уши. Слух у них великолепный, нюх — тоже уши: словно превратившись в мембрану, прислушиваются к далеким голосам. Уже и мальчишки-наблюдатели подали весть об опасности. Бурлящий Охотный ряд застывает. И эта тишина, словно «антишум», прокатывается по обеим сторонам улицы. Несколько мгновений — и спекулянты собирают свои товары. Мешочники ураганом несутся с корзинами, мешками и лотками к Тверской, Манежу и Красной площади.
Весь Охотный ряд разом кинулся наутек.
Никто не преграждает им пути. Пока что не до них. Бегут и многие покупатели. Кто туда, кто сюда, кто просто вслед за торговцами; авось да уронят что-нибудь или запыхавшиеся спекулянты на бегу продадут что-то по дешевке.
Теперь уже ясно, чтó вынудило всех к бегству. Рядом с «Метрополем» показался отряд — человек сто пятьдесят, шагающих в безупречном порядке. Шапки, солдатские папахи, ремни на поясе или просто веревки; солдатские шинели, штатское пальто — все вперемешку. Только ружья на плечах торчат у всех одинаково грозно. Красногвардейцы!
Шагают почти благоговейно. И обезлюдевший Охотный ряд наполняется весомым гулом рабочих предместий:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас грозно гнетут…
3
Раздается команда. Отряд останавливается. Снова команда. Шесть красногвардейцев отделяются от отряда, среди них женщина, тоже с винтовкой на плече. Снова раздается команда. Шесть красногвардейцев окружают первый охотнорядский дом с правой стороны («Мясо»). Новая команда. Новые шесть красногвардейцев окружают следующий дом («Рыба»). И наконец, возле каждого охотнорядского дома стоит часовой. Остальные красногвардейцы с улицы и со дворов вторгаются в съестные лавки, склады и тайные подвалы. Там, где заперто, сбивают замки.
Идет реквизиция продовольствия.
И вдруг, точно набат, возвещающий пожар, наперебой начинают звонить колокола всех церквей.
Три человека стоят посреди улицы: командиры Красной гвардии. Двое русских, а третий мадьяр (левая рука у него на перевязи). Командиры наблюдают за обеими сторонами улицы; закуривают и выпускают смешавшиеся с морозным воздухом густые клубы дыма.
То один, то другой красногвардеец поспешно выходит из ворот, подбегает к командиру и докладывает так, будто принес весть о победе мировой революции:
— Обнаружено тридцать шесть бочек солонины!
Звучит команда:
— Выкатить на улицу!
— Восемьдесят три мешка рафинаду!
— На улицу!
Колокола, издав еще два-три надрывных стона, замолкают.
По снежной улице бегают какие-то черные существа величиной с кошку. То несутся наперерез всем, то бросаются из стороны в сторону, будто ноги невидимых призраков: это крысы.
В дверях одной из лавок появляется мужчина в шубе. Видно, хозяин. Настороженно оглядывается, но никто на него и внимания не обращает. И он, крадучись, уходит. На Театральной площади останавливается — здесь собрались уже все охотнорядцы. Отсюда смотрят они на «светопреставление».
На улицу с грохотом выкатывают бочки. В морозном воздухе носится запах кислой капусты и селедки. А что может быть отраднее в этой декабрьской голодной Москве 1917 года…
Но вдруг выскакивает из-за бочек высоченный купец.
— Безобразие!.. Беззаконие! Бесчинство!.. — орет он. — Немедленно тащите обратно! Это мое!
Лопата бороды его ходит влево и вправо, точно маятник.
Красногвардейцы почти добродушно отталкивают рассвирепевшего купца.
— Отец, ступай домой! — увещевают его. — Все равно зря. Пойми ж, борода… Москва голодает…
— Нечего мне понимать… Мое — и все!.. И нет у вас никакого права… — Он бухается на колени возле одной бочки и обнимает ее. А тем временем мимо катят другие его бочки. Купец вскакивает, лезет в драку, словно пьяный, истошно вопит: — Грабители!..
К нему подходит мадьяр с подвязанной рукою и здоровой рукой хватает за бороду. Притянув к себе голову в каракулевой шапке, по-венгерски кричит ему на ухо:
— Хочешь, я тебе та-а-кую оплеуху дам, что…
Лабазник, оторопевши, слушает слова на непонятном языке.
— Ступай, отец, подобру-поздорову, — рекомендует купцу один из красногвардейцев. — Ступай с богом!..
Лабазник затравленно озирается: возле каждого дома — бочки, мешки, вооруженные люди… Он безнадежно опускает голову и покорно плетется к Театральной площади, где стоят остальные охотнорядцы и, словно волки, которых отогнали от добычи, горящими глазами смотрят, как выгружают их товар.
4
Пишта Хорват наблюдал за этой сценой. Заслышав мадьярское слово («И голос знакомый! Кто же это может быть?»), подошел поближе. И вдруг узнал.
— Товарищ Новак!
Новак глянул в его сторону, шагнул навстречу, прищурился и тоже узнал:
— Хорват Махонький! — закричал он и радостно рассмеялся. — Хорват Махонький, это ты?..
— Я, товарищ Новак…
Целый год уже не видались: Новака еще прошлой зимой, сразу после Нового года, переправили в Иваново-Вознесенск вместе с группой квалифицированных рабочих — и теперь они обнялись, точно отец с сыном.
— Нет, ты погляди, погляди-ка! — приговаривал Дёрдь Новак. — Вот это да!.. — И, ласково подтрунивая, дыша парню прямо в лицо, спросил: — Стало быть, на улицу Петерди пойдем?
— Еще как пойдем-то! И в Летень тоже съездим! — жарко дохнул в ответ Пишта Хорват.
— Нет, ты погляди… Погляди только!.. — И Новак вдруг застонал от боли. — А руку мою не трожь!