…Девятнадцать дней спустя, когда прицепленный к эшелону с хлебом тюремный вагон приближался к Будапешту, заключенные вместе с сопровождавшим их конвоем разобрали пол вагона и один за другим спрыгнули на убегающие на восток шпалы.
Тюремный вагон прибыл в Будапешт пустой.
7
Тусклая керосиновая лампа. Керосин никудышный, да и фитиль прикручен, чтобы керосину меньше уходило. На улице весна, март. А здесь, в квартире Чики, — только печаль, хотя в полуоткрытое окно врывается иногда ветерок и совсем бесплатно меняет затхлый воздух на свежий.
В кухне, на низенькой табуретке у стены, сидит, опустив голову, мать Петера Чики, Вокруг молча сидят Флориан с женой, Йошка Франк, Пирошка, Маришка Хорват и Пишта Фицек.
Все они живут здесь, кроме Пирошки да Пишты Фицека, который, однако, «с тех пор» каждый вечер приходит сюда (иногда и Мартон является с ним), словно несет службу у матери своего друга. Пиште, правда, и Йошка Франк дает поручения, но они кажутся мальчику всегда ерундовыми, нестóящими. То ли дело, если б ему поручили, скажем, заложить динамит под виллу барона Альфонса в Прохладной долине — это был бы номер!
Хрупкая, еще месяц назад по-девичьи стройная мать Петера «с тех пор» совсем высохла.
Это произошло в конце февраля. (Тогда уже два месяца не было от Петера писем, хотя писал он обычно по три раза на неделе и матери и невесте.) Какой-то незнакомый матрос рассказал, что в Катарро, на бронепоезде «Святой Георг», где проходил службу и Петер, некий доселе никому не ведомый адмирал Миклош Хорти казнил многих участников матросского восстания. В числе их оказался и Петер Чики.
«С тех пор» мать Петера все лежит в кровати или сидит на низенькой табуретке, уткнув лицо в ладони.
— Тетя Чики! — повторяет каждый день Пишта Фицек. — А может, и неправда, что… — Он не мог выговорить слово «казнили». — Матрос-то ведь не видел, а только слыхал… Может, Петер в тюрьме сидит… И в один прекрасный день… Тетя Чики…
Что она могла ответить на это? Повесила рядом с портретом мужа и фотографию сына. И вот молчит уже целый месяц.
А Маришка Хорват, невеста Петера, все плачет. Соленая влага медленно набухает и скатывается по щекам. Вот и все. Маришка ходит на работу, она уже давно ушла из прислуг, ушла от несносной Амалии Селеши; коса у ней выросла, она закалывает ее в узел, чтоб не приходилось то и дело отбрасывать за спину. Она ест, пьет, говорит, и только соленая влага все копится в уголках глаз, набухает в слезинки, и они катятся по щекам.
Флориан, с тех пор как женился, живет здесь, на кухне. Железная койка — вот и вся мебель супружеской четы. У каждого, кто впервые встречается с его женой, Флориан спрашивает: «Красивая, правда?» Женщина она некрасивая, но этого ему, конечно, никто не говорит. Флориан пытливо ждет ответа и, когда слышит в ответ «красивая», мрачнеет. Ревнует…
Йошка Франк ютится в кладовке, где помещается лишь матрац на полу. На ночь Йошка забирается в свою нору, закрывает дверь. Воздуха не хватает, но иначе никак нельзя; в комнате женщины, и он не хочет их стеснять. К тому же Йошка сейчас дезертир, живет по фальшивым документам, которые раздобыл ему Мартон.
Горит тусклая керосиновая лампа, за окном весна, март. А здесь, в комнате, — печаль.
И кто бы подумал, что человек, которого уже нет, все же настолько существует?
— Тетя Чики! — Пишта Фицек опускается на колени рядом с табуреткой. — Вы послушайте меня… А может, и неправда…
8
Пишта Хорват, не откладывая, уехал в свой Летень. Йошка Франк дал ему штатскую одежду, а Флориан раздобыл фальшивые документы.
Хорват не захотел еще добавлять печали: сказал Йошке, что его отец, Антал Франк, жив и лежит в больнице и что о нем заботится один очень порядочный прапорщик. Говоря это, Хорват запнулся на миг, потому что на похоронах Антала Франка речь держал как раз Бела Кун.
— В Сибири очень хороший воздух… Отец твой обязательно поправится.
И Хорват завел рассказ о том, что творится в России. Крестьяне, мол, сами поделили землю. А на фабриках рабочие контролируют директора, а в магазинах захватили все продукты и раздают их только беднякам. Рассказал он и про Дёрдя Новака, про венгерских красногвардейцев и про Охотный ряд.
Керосиновая лампа чадила. Сидевшие в комнате видели далекий город, невообразимо далекую улицу, казавшуюся еще более сумрачной от стоявшей в комнате мглы. Но воображение никак не могло управиться с этим — и вдруг перевернуло все: перед глазами возник проспект Текели, универмаг Перля, мясная лавка Венцеля, консервный завод. А венгерские красногвардейцы — все, кто сидел в комнате Чики, были в их числе — шли реквизировать спрятанное сало, мясо, муку, одежду… И подъезжали телеги, грузовики и свозили все в здание профсоюза… И там опять же они, сидевшие здесь, раздавали все пештской бедноте. А Венцель Зейдель, Перл, и барон Альфонс, и директор Гросс, и другие орали благим матом так же, как охотнорядские купцы. Это так легко было представить себе, что Пишта Фицек даже расхохотался от радости. Хорват все говорил и говорил… Рассказывал и о том, что видел и чего не видел.
— Квартирную плату там снизили наполовину. И не в том даже штука, что снизили. Если в такой дыре, как эта, там живет столько народу, то московская тетушка Чики идет в Московский Совет рабочих и солдатских депутатов. Ее выслушивают и спрашивают только: «Правда?» — «Ей-богу!» — отвечает московская тетушка Чики. И тогда пускается в дорогу небольшой отряд: рабочая милиция — так их называют. Два матроса, два солдата, двое рабочих, два студента и еще человек восемь бедняков. Потому что квартира — это ведь не фунт изюма, не правда ли? В отряде обязательно не меньше пяти женщин. Там без женщин никуда!
Или, скажем, московский Флориан пришел с жалобой в городской Совет. Говорит: «Я женился. Мы ютимся на кухне. В ней даже железная койка едва помещается». И московский Йошка Франк…
— А хозяин квартиры впускает их? — спрашивает Пишта Фицек, лязгая зубами от волнения.
— Впускает? Там, тезка, с Советом рабочих и солдатских депутатов шутки плохи…
Пишта Фицек доволен. Подмигивает Йошке Франку: дескать, скажи ему, что и мы тоже революционные социалисты. Но Йошка не говорит. Зачем? Успеется. Вот когда Хорват вернется из Летеня и когда, как он сам сказал, поедет обратно «туда», тогда и он, Йошка, передаст, что надо. И другие тоже, которые знают получше даже Йошки, что творится тут, дома…
Мать Петера — без кровинки в лице — некоторое время слушала Пишту Хорвата, но, когда парень стал рассказывать о том, как идет с жалобой в городской Совет желающий жениться московский Йошка Франк, она вдруг опустила голову и перестала слушать. На сердце у нее стало совсем тяжело, и все ж оно все выше подымалось, подступало к горлу и душило женщину.
В глазах у Маришки Хорват медленно набухли слезинки и покатились по щекам.
— Когда ты вернешься из Летеня? — неестественно ровным голосом спросила она брата.
— Через несколько дней.
— И прямо… туда поедешь?
— Нет… Сперва в Коложвар… Я обещал… Должен привет передать… А потом ночь как день, дорога как скатерть, садись да катись прямо в Томск, А ужо потом… все… все вернемся!
Он надел пальто и стал прощаться.
Мать Петера встала с табуретки. Пишта Хорват обнял ее, эту маленькую, изнуренную женщину, одновременно притянув к себе и сестренку Маришку и даже Пишту Фицека.
Однако из «ночи как день и дороги как скатерть» ничего не вышло. На обратном пути из Коложвара у Пишты Хорвата попросили документы. Ссадили его с поезда и с группой таких же солдат передали в будапештскую военную комендатуру, откуда отправили в Капошварский резервный батальон.
Две недели спустя Хорват попал в маршевую роту, которая направлялась на итальянский фронт. Сбежал по знакомому способу. Жандармский патруль схватил его возле железной дороги и предал военно-полевому суду.