— Понял. Да только это очень трудно.
— Мне тоже, — ответил Пюнкешти.
…И вот Флориан привел все-таки Лайоша Тоота к Пюнкешти.
А Тоот с упрямством кроткого человека настойчиво твердил свое:
— Товарищ Пюнкешти, я ведь не про то говорю, чтоб всю страну перевернуть. Я об этом и не думаю.
«А я думаю!» — сказал про себя Пюнкешти.
— Только одного и хочу: чтобы платили в час не девяносто филлеров, а крону шестьдесят. Поймите же… С голоду подыхаем…
— Понимаю…
— О том, чтоб одежду купить, я уже и думать забыл. Вон в каких отрепьях хожу. Сами поглядите! Но вот уже совсем не дело, чтобы я и моя семья с голоду подохли. Получаем десять крон в день. Ну что на них сделаешь?.. Сами посчитайте… Килограмма мяса на эти деньги не купишь… А ведь и молоко нужно, и хлеб, и сахар, и керосин, и мясо, и дрова… Да еще и за квартиру плати… Откуда ж деньги взять? Я уж и курить бросил, только если случится на улице окурок подобрать… Это я-то, подручный литейщика! Ну, разве не позор!..
Лайош Тоот обеими руками ухватился за токарный станок, словно боясь, что он вместе с Пюнкешти отвернется от него.
— У меня трое детей… Что ж, руки наложить на себя прикажете?.. Знаете вы Ференца Завади?.. Так вот он сказал… — Тоот ближе склонился к Пюнкешти, — что возьмет да и пристукнет директора… А ведь Завади из Ференцвароша, там, сами знаете, народ какой… Ему и взаправду недолго пристукнуть…
— Ерунда!
— Так что же нам делать?
— А что вы делали, когда требовали повысить заработную плату?
— Бастовали.
— Ну и за чем же дело стало?
— Так ведь на фронт погонят. Мы-то считаемся призванными в армию, и бастовать нам запрещено.
— Знаю… Ну и что же?
— Да вот… А я ведь запретными делами еще никогда не занимался! — простодушно признался Лайош Тоот.
— И очень жаль! — взорвался вдруг Флориан.
Пюнкешти понял: сейчас он выпалит: «Пускай Завади пристукнет директора!.. А мы такую стачку устроим, что весь завод полетит вверх тормашками!..»
Но Пюнкешти не дал ему произнести ни слова.
— Флориан, не перебивайте! Продолжайте, товарищ Тоот.
— Знаете, есть у меня сынок. Четыре годика ему. А глазищи с кулак, да черные как уголь!.. И чтоб такой мальчонка голодал?! — горестно заключил Тоот. — Остальные-то ребята у меня постарше, им уже и объяснить можно, а этот… Недавно нашел его на помойке… Рылся там…
— Послушайте, товарищ Тоот, — глухо и хрипло произнес Пюнкешти. — Пока что я не могу вмешиваться в эти дела… Почему? Не спрашивайте. Все равно не отвечу. Но помните: требования ваши законные!
— А вы… ваш цех поддержит литейную?
— Это видно будет, — кротко ответил Пюнкешти и тепло улыбнулся Тооту.
Флориан угрюмо бросил:
— Видно будет!..
3
Литейщики работали. Порхали обычные, но с каждым днем все более терпкие шутки: «Ты что ж, милок, приходишь, будто уходишь!» — «Ладно, снесу брюхо в ломбард, авось там в нафталин положат». — «Виноват во всем Адам: зачем женился!» И сыпалось все больше бранных слов, и все с большей ненавистью выполняли то, что, собственно говоря, любили: работу.
Сегодня все как-то не ладилось в литейной: и с формами, и с глиной, и с графитом.
— Шабаш! — крикнул вдруг Ференц Завади. — За девяносто филлеров я больше не работник! — И он бросил свои волосяные рукавицы на раскаленный котел.
Рукавицы подергались секунду, потом вспыхнули. Завади плюнул на них.
— Да я лучше в бордель ночным горшком наймусь… И словно только этого ожидали, человек сто сгрудилось вокруг Завади. Остальные продолжали работать.
— Какую почасовую плату будем требовать? — спросил Завади, когда шум поутих.
Испуганный Тоот тихо сказал:
— Крону сорок крейцеров.
— А вчера ты еще толковал про крону шестьдесят крейцеров.
— Верно.
— Ну и точка! — сказал Завади. — Со мной пойдешь!
Тоот послушно направился вместе с Завади в дирекцию передать требования литейного цеха.
— Вы — солдаты, — сказал директор. — Вы в распоряжении военного коменданта. И я ничего не могу поделать. А комендант приедет только после обеда.
— Ладно, — сказал Завади. — Но передайте коменданту, что либо крона шестьдесят, либо… — Он хотел уже прибавить что-то решительное, грубое, но ковры и вся обстановка директорского кабинета заставили его удержаться, и Завади сказал только: — Либо ему не видать нас, как своих ушей…
Военный комендант приехал после обеда. Об этом сразу же сообщили в литейную. В цехе никто не работал, и, как и бывает в таких случаях, люди все больше входили в раж. К коменданту направилась целая делегация, а допустили только шестерых, остальных отправили обратно. Но рабочие не ушли, остановились перед зданием дирекции. Ожидали результата переговоров. Окна были открыты, со двора доносился гул.
— Кто эти там, внизу? — строго спросил военный комендант.
— Литейщики.
— Вот как! Ступайте и вы к ним, а я из окна скажу свое мнение.
— Мы тоже скажем свое…
— Как вас зовут?
— Ференц Завади.
— Хорошо. А теперь ступайте вниз. — И, подождав, пока за ними закроется дверь, комендант подошел к окну и крикнул: — Все вы солдаты. Я буду краток. Кто не приступит к работе, завтра же поедет на фронт. Раз вы не цените свое положение, узнаете, каково на войне!.. Я кончил!.. — И комендант отошел от окна.
Угроза была такой решительной и определенной, что литейщики застыли в растерянности.
Первый пошел в цех Тоот. За ним двинулись остальные. Всем было стыдно: люди не смели смотреть друг другу в глаза. Порешили разойтись по домам: мол, все равно уже поздно.
4
На другой день на работу явились все. Но сразу, как вошли в ворота, увидели: перед зданием дирекции стоят жандармы.
Стоят так стоят, а работать надо: так условился каждый сам с собой. Но вот в цех пришла весть о том, что Завади схватили прямо у проходной и повели к военному коменданту.
Ни шуток, ни брани, только гул вагонеток. Тишина, тишина, тишина… Безмолвие.
Тооту пришли почему-то на память слова его четырехлетнего сынишки: «Ладно, на помойку больше не пойду. А вот когда вырасту, каждый день буду есть хлеб со смальцем… И тебе тоже дам, папа». Детский голосок так и преследовал его. И Тоот вдруг уронил форму. Прежде тоже случалось, что она падала из рук, но теперь он и не попытался поймать ее, даже ногой поддал.
— Ну и пусть отправляют на фронт! — крикнул он вдруг отчаянно, будто и не ожидая ответа. И повторил опять, да так громко, с такой яростью, что по всему цеху раскатилось: — Пусть отправляют на фронт!
Через минуту цех стал.
Черная толпа запрудила двор, хлынула к зданию дирекции, где помещалась и военная комендатура. У всех в руках железные ломы и разный другой инструмент.
До сих пор никто и не говорил никогда про Завади, но теперь по двору вдруг грянуло: «Где Завади?» — будто рабочие только затем и собрались, чтобы спросить о нем.
В дверях показался жандармский офицер.
— Где Завади?!. — ревела толпа.
— Не ваше дело! Молчать!..
Вышел комендант.
— Ступайте обратно в цех, иначе…
Жандармы стояли с двух сторон. По знаку коменданта они сорвали с плеч винтовки и двинулись на литейщиков, наставив на них штыки. Рабочие отступали шаг за шагом. Но не к литейной, а к другим цехам, — это подсказал Флориан, присланный сюда Тамашем Пюнкешти.
Загудела заводская сирена. Она выла долго и горестно: «Лю-уди!..» И никак не могла замолкнуть. «Лю-уди!..»
…Стал весь завод. Пять тысяч человек собралось во дворе. Вышел и вице-директор, намереваясь успокоить толпу. Но военный комендант оборвал его:
— Господин вице-директор, теперь распоряжаюсь я!
Он оказался как раз против Лайоша Тоота.
— Ступайте обратно в цеха! — крикнул он толпе. — Не подчинитесь приказу — применим оружие!
Жандармы снова вскинули винтовки, наставили штыки на толпу. И вот тут кто-то бомбой вылетел из дверей военной комендатуры, прорвался через цепь жандармов, подскочил к толпе, повернулся и закричал: