С помощью компьютера, надеюсь, говорит Анетта Урбан и берет у Паулы чашку.
Нет, без компьютера… Молоко? Сахар?
Приблизительно твоя ровесница, рассказывает она Феликсу в машине, встретив его на вокзале в Д. Солнце светит прямо в ветровое стекло.
Девушка отнюдь не робкого десятка, весьма самоуверенная. Твердо убеждена, что имеет хорошую квалификацию и во всем разбирается.
На коленях у Феликса пластиковая сумка: оливковое масло, вино и гофио[22]. Эти испанские деликатесы он обнаружил в одной из лавчонок университетского квартала. Солнце слепит Паулу.
Я встретил друзей, зимой они уедут в Испанию.
По пути Паула урывками ловит впечатления внешнего мира. Поля уже не пахнут фосфорными удобрениями, как весной.
Нет, сказала она по телефону матери, на эти выходные я не приеду. И коротко добавила: У меня гости.
Ни слова о Феликсе, никаких признаний. Сдаваться на милость победителя она не будет. Только ночью приходит нежность к его телу, а он — он готов утопить ее в своей страсти.
В эту самую минуту Феликс перечисляет содержимое пластиковой сумки. Что гофио действует возбуждающе, он внушал Пауле еще на Лансароте.
О Лансароте у нее остались приятные воспоминания. А вот общаться с Феликсом изо дня в день — это совсем другое дело. С каким вкусом он произносит слово «возбуждающе». Добавить гофио в суп. В памяти мелькают отпускные слайды.
Так хочется быть откровенной, откровенной без слов. Просто ехать. В глубь страны. Отыскивать новый путь? Как полярная экспедиция.
На самом же деле Феликс сидит рядом, на соседнем сиденье, с сумкой на коленях, ноги у него чересчур длинные, поэтому коленки торчат высоко вверх; они вместе едут по дороге, которую Паула наверняка с легкостью одолела бы теперь и во хмелю, и во сне.
Смелость бунтовать означает смелость жить, писал он однажды.
А ты-то сам бунтуешь? — спросила она, когда он выкладывал из рюкзака белье. Ослепительно белое, как и сорочки. Трикотажные трусы и майки.
Уход из дому стоил ему долгой борьбы с самим собой, ответил Феликс.
Мятеж в родительском доме?
Я удрал, упрямо повторил он. Смылся тайком, забрал вещи и смылся.
Но дверью не хлопнул, весело заключила Паула. Ни скандала, ни споров. Вместо этого спокойно, исподволь ходатайствовал о стипендии, выискал предлог и даже о приятельнице вспомнил, чтобы наконец-то раз навсегда перерезать пуповину.
Слушай, говорит она, когда ты, собственно, подал прошение насчет стипендии? До нашего знакомства или после?
Феликс твердит, что она теперь и машину водит иначе: Мчишься прямо как в лихорадке. Паула пугается, когда он без обиняков говорит, что она боится всякого проявления чувств.
Ужасно, а главное, безотрадно — то ли дело, когда все аккуратно завернуто в пластик. В боковое окно вливаются запахи. Летом в природе царит идиллия. Словно так будет во веки веков и никогда не придет сюда ни погибель, ни разрушение… Безумная гонка среди палисадников, петуний и ящиков с бегониями.
Паула жмет на акселератор. Феликс растерянно цепляется за крышку перчаточного отделения. На всякий случай. Держится за жизнь.
Извини, говорит Паула, переключает скорость и тормозит.
Не надо волноваться. Ничего страшного. Она его просто напугала.
Что случилось? — спрашивает он.
Только не темнить. Она еще никогда не теряла присутствия духа. Вот и сейчас предлагает ему погулять. Пройтись по земле.
Ели, как повсюду в немецких лесах. Деловая древесина, притом не дешевая.
Забавно, говорит Паула. С тобой тоже так бывает? У меня, например, есть воспоминания, от которых я не в силах отделаться. Скажем, запах болота. Я буду чувствовать его, даже когда от болота не останется следа.
Феликс что-то рассказывает о квадратном стеклянном ящике, в котором иногда видит себя самого.
Но только я один себя и вижу. Другие, не глядя, проходят мимо.
А как вы хотели? — сказала фройляйн Фельсман в ответ на сетования Паулы, что этажом выше до сих пор помалкивают насчет передвижки для домов престарелых. Старая дева раскраснелась: от жары у нее поднялось давление. Все идет своим чередом, по инстанциям. Нельзя же рассчитывать, что такой вопрос решится с бухты-барахты.
Непонятно, почему в эту жару Паула не открывает окна; на улице поливочная машина разбрызгивает воду по брусчатке, а тут, в комнате, фройляйн Фельсман еле дышит.
Вижу, очень вас жара донимает, сказала Паула.
Нет-нет, что вы! — энергично запротестовала фройляйн Фельсман, отвергая, отметая всякое сочувствие. Скоро пройдет.
Ей бы хорошо подержать руки в холодной воде.
Случись с Фельсманшей обморок, от Паулы толку не жди: она понятия не имеет, что надо поднять вверх — голову или ноги.
Видимо, у вас нелады с давлением, заметила Паула.
Я совершенно здорова, отрезала фройляйн Фельсман, но больше уже не заикалась о том, чтобы открыть окно, предпочла говорить, что она в полном порядке. Беспокоиться не о чем. Почту я положила вам на стол, добавила она.
Нет, она не прогнала его.
Пока можешь, конечно, пожить у меня, сказала Паула.
Мало-помалу жизнь у них наладилась. Феликс слишком порывист, но от этого она его отучит, думает Паула. Должен же он в конце концов понять, что одно дело — ночь и совсем другое — день.
Утром она начинает его тренировать. Спрашивает: Как ты спал?
Хорошо, отвечает Феликс; ей хочется, чтобы он держался на расстоянии, но не тут-то было: он так и норовит невзначай прикоснуться к ней или подойти да обнять, когда она стоит у плиты и варит кофе.
Обнимая ее за шею, упершись подбородком ей в волосы, он наблюдает, как она льет в кофейник кипяток. Ты красивая, говорит он.
Может статься, он с радостью улегся бы у ног Паулы, как некогда Руфь у ног Вооза. Но Паула такого не допустит. На отдыхе она, конечно, слегка расслабилась, поддалась скороспелому чувству и теперь просто обязана добиться, чтобы он вел себя так, как она требует того от других.
В душе он на нее обиделся.
Стеклянный ящик? — переспрашивает Паула.
За стеклом мы держим драгоценности. Безделушки. Или рептилий в террариумах. А иной раз и чучела хищных птиц на шкафах в классной комнате. Прямо как живые — знай срисовывай да описывай. Наглядное пособие: вольные охотники за дичью, выпотрошенные, вычищенные, обезжиренные, обработанные инсектицидами.
Как он только до этого додумался — видеть себя со стороны, да еще в стеклянном ящике?
На ней цветастая блузка с воротником-стойкой. В ушах клипсы. На груди эмалевая рыбка. Подбородок хищно выдвинут вперед.
Старики, говорит она, в прошлом много выстрадали.
Под окном бегонии. В комнате ветка сирени и запах мастики.
Вы слишком молоды и не помните, продолжает она.
Да, соглашается Паула, мои воспоминания начинаются с денежной реформы[23].
В общем, нельзя сказать, чтобы у наших подопечных с возрастом уменьшались культурные запросы, но вот живость и энергия год от году притупляются. А кроме того, глаза слабеют, добавляет она, и пальцы ее тянутся к брошке. Кстати, муниципалитету известно про ваш план? Мы ведь как-никак учреждение городское.
Я знаю, отвечает Паула, терпеливо, упрямо. Потом рассказывает о советнике по культуре, о своих полномочиях. Нет, качает головой директриса, муниципалитет меня пока не информировал.
Вы не думайте, я ничего вам не навязываю, говорит Паула. Просто вношу предложение, и все.
Провожая ее к двери, директриса рассуждает о Фонтане, которого время от времени перечитывает.
Руки у нее такие же хищные, как подбородок. Паула исчезает в ее когтях.
Мой муж, сообщает директриса, был пастором. Мы приехали сюда в тридцать пятом, из Шлезвига.
Тоскуете по небесному простору? — спрашивает Паула.
В войну она так намучилась, рассказывает пасторша: и дочку потеряла в первые же дни, и угля не было, а тут еще беженцы весь дом заполонили.