Сюда! — окликает Паула; Феликс втаскивает велосипед во двор. Ей хорошо видно, как он ступает на дорожку, ведущую от дома к лужайке.
Ужинают они в кухне. Окно закрыто. Полицейскую машину, которая под рев истребителей неслышно въезжает на соседний участок, Феликс замечает первым. Ведь темнота сгущается медленно.
Пауле странно, что он пугается. Это на него не похоже.
Что случилось? — спрашивает она, идет к окну и долго смотрит наружу, хотя то, что она там видит, отнюдь не ласкает взор.
Непривычное зрелище. Даже гротескное. Она с радостью цепляется за первое, что приходит в голову. Всего-навсего съемка безобидного эпизода на фоне густеющих сумерек. Теперь часто снимают по деревням. Сцены из истории крестьянства. Для вящей достоверности — именно там, где все когда-то происходило.
Паула — сторонний наблюдатель — чувствует себя здесь, под прикрытием стен, в полной безопасности, смотрит: вот они растекаются по участку, с пулеметами, со слезоточивым газом. С овчарками на поводке.
Как обухом по голове — мысль, что происходит что-то не то. Внезапное ощущение опасности, угрозы. Точно прикованная, не в силах оторвать глаз от окна, Паула растерянно следит, как полиция окружает хибару, предназначенную на слом.
Это ученья, твердит она себе, эта Паула, которая в детстве пела, спускаясь в погреб. Конечно же, ученья — отработка облавы на террориста.
Тихо в деревне — никто не шумит, народ не сбегается. Только дети поодаль, наблюдают: полицейские — воры…
Но ведь там живут, говорит Паула. Югослав пока не уехал.
Главное — не паниковать. Это же только статисты у кулисы реальности, вдруг попавшие в поле зрения.
Может, югослав за деньги согласился им подыграть, гадает Паула.
Как в кино, приказ: Выходи! Руки вверх! Паула слышит эту команду сквозь закрытое окно.
Кому-то придется изображать врага.
Потом — слезоточивый газ. Отступили и швырнули в окно гранату.
Ученья? — переспрашивает Феликс, на этот раз держась подальше от Паулы. Ты уверена, что это ученья?
К чему ты клонишь?
Внизу какой-то человек выходит из хибары. Прикрывает глаза локтями. Это он от газа.
Ты уверена, что они сюда не придут? — спрашивает Феликс.
Паула смотрит, как того парня уводят. Потом оборачивается.
Конечно, не придут, говорит она, мы-то с тобой им на что?
Феликс зябко ежится.
Ежится? В разгар лета?
Холодно здесь, говорит он, вот уж не думал, что у вас такой холодище.
У нас не замерзают, отвечает Паула.
Она тащит его в ванную, ставит под горячий душ, намыливает, смывает пену. Докрасна растирает его тело, которое кажется ей таким красивым, а сама вымокла до нитки — брызги от душа летят во все стороны. Груди под блузкой напряглись.
Лава рухнула в море — и застыла.
Представь, что мы не здесь, а там, говорит Паула. Закрой глаза и живи воображением.
Или давай заведем ребенка.
Нет, говорит Феликс, никаких детей.
Никогда Паула не сковывала себя привязанностями, она ревниво оберегает свою независимость и готова скорее оттолкнуть мужчину, нежели принять его как должное, ей ничего не стоило сказать: «Ну чего ты ждешь, святая простота?»— затем только, чтобы он утратил ощущение своей исключительности; она сделала из любви всего-навсего чувственное наслаждение — и вот эта Паула ловит себя на том, что простая симпатия переходит в нечто куда более сильное, что ей нравится властвовать над этим парнем, которому она могла бы быть старшей сестрой; он устало замирает у нее на груди, а она, тáя от нежности, сжимает коленями его бедра, словно тесным объятием.
Наверное, так и было.
Вначале изумленно, потом испуганно глядит она на себя — разбирается в нежданном чувстве. Выкапывает его, очищает, как древнюю реликвию, найденную при раскопках.
Паула, всегда разная — в библиотеке, в постели, ночью, среди дня, — Паула забыла обо всем, уронила себя.
Это настигло ее в одно из тех редких мгновений, когда их с Феликсом уже ничто не разделяет, когда наслаждение, точно откуда-то извне, огненным вихрем вторгается в мозг, вплавляется в обе половинки ее существа, в ее цельный мир. Внутреннее и внешнее совмещаются и перемешиваются — она убегает из-под собственного контроля, безвозвратно.
Возможно, что она, птица в полете — на сей раз и вправду птица, — идет на риск, которого с шестнадцати лет избегала.
Променяв порядок на хаос, она едва ли будет теперь регулярно видеть во сне каталожные ящички. Феликс, сонный и умиротворенный, поворачивается на бок, с брюзгливым смешком, как и еженощно, забирается под перину, которую Паула, кстати сказать, могла бы на лето заменить шерстяным одеялом, подоткнув его в ногах и с боков под матрац.
Испанец, объясняет Паула Фельсманше, когда обе они вешают в гардеробе мокрые плащи. Вы уж извините, но в пятницу я никак не могла задержаться, добавляет она.
Фройляйн Фельсман никакого отчета не требует, кивает и аккуратно одергивает задравшийся джемпер. Ее не проведешь.
Думаете, она отперла нынче утром к приходу Паулы стеклянную дверь? Как бы не так. Ждала у входа и отдала ключ Пауле, потому что именно та несет материальную ответственность.
Ей бы не стоило мокнуть под дождем.
Извините, повторяет Паула.
Вам совершенно не в чем извиняться, отвечает Фельсманша, и Паула смотрит, как она чуть ли не любовно опускает зонтик острием вниз в круглое отверстие подставки. По утрам библиотека пахнет чистотой, сухим воздухом и немножко книгами. Проходы между стеллажами заполнятся читателями лишь к обеду, когда в школах кончатся уроки. Литературы они теперь выдают гораздо больше.
Пауле хорошо среди книг. Прямо как дома.
Может быть, вы все-таки утвердите мой выбор? — еще задолго до обеда спрашивает Анетта Урбан, ей хочется показать Пауле книги, которые она отобрала для выставки новинок детской и юношеской литературы.
Может, все-таки лучше «Хайди» в картинках и куперовского «Охотника» в новом издании?
Паула изумленно поднимает на нее глаза. Девушка охрипла. Неужто климат действует? Так скоро? Чтобы смягчить боль, Урбан обмотала шею шелковым шарфом и завязала его узлом; лицо правильное, почти лишенное выражения; немного косметики. Только морщинки в уголках глаз. А в остальном — будто сошла с журнальной фотографии. Блондинка. Постройнее Паулы, выше ростом и носит обычно широкие платья. Испытательный срок установлен до осени.
Ответственности боитесь? — спрашивает Паула.
Книжка по вопросам полового воспитания шокирует одну только Фельсманшу.
Нет, ответила Анетта Урбан, просто я готова идти на компромисс во избежание неприятностей.
Жара миновала, зарядили дожди, но Фельсманшу по-прежнему донимает давление. Паула смотрит, как она сортирует возвращенные книги. Кажется, будто ей очень трудно управлять движениями собственных рук. Будто в ней что-то разладилось. Свои недомогания: ломоту в суставах, шейный прострел, воспаление миндалин — Урбан объясняет вирусной инфекцией.
Температуры нет. Зато какой-то холод внутри.
Паула наливает фройляйн Фельсман чаю, пододвигает сахар и лимон. Та кладет одну-единственную ложечку сахару — чтобы не полнеть, вообще-то лучше бы сахарин, но говорят, теперь и от этого тоже рак бывает.
Паула старается не смотреть, как пожилая Фройляйн тщательно размешивает чай.
Вы когда-нибудь выезжали за границу? — спрашивает Паула. Например, в отпуск.
Фельсманша бросает на нее взгляд, полный недоверия, как на чужую.
Нет, не выезжала.
Значит, с автомобильным номером хлопот не было.
Так сказать, вросла корнями.
К лагерю, говорит фройляйн Фельсман, мы отношения не имели, никогда. И потом, он ведь лежал за пределами города, горячится она. А сам Д. всегда был обителью искусства.
Она ставит чашку на стол и поднимается, резко отпихнув стул коленом.
От второй чашки она отказывается. У нее все по плану, пора работать.