Ведь в Бостоне за кулисами, застав Кеннета целующим одну балерину, Нуреев сбил его с ног оплеухой. Они стали дико орать друг на друга за декорациями, так что было слышно актерам на сцене. Грев покинул Рудольфа, уехал в Италию и там познакомился с другой балериной, на которой женился. Когда год спустя он захотел приехать к Рудольфу, тот велел не приезжать. «Не хочу снова заваривать эту кашу».
Последний полномасштабный балет создал для Нуреева постановщик Флемминг Флиндт — «Смерть в Венеции» на музыку Баха. «Балет обернулся жуткой метафорой жизненной ситуации самого Нуреева», — пишет Солуэй (Солуэй 2000: 543). Нуреев вполне мог отождествить себя с Ашенбахом, Кеннета — с Тадзио, а СПИД — с холерой. Балет был поставлен в 1991 году — за год с небольшим до смерти Нуреева. Он предвосхищал своей игрой свою смерть.
Используя российскую перестройку и посетив свободно Ленинград- Петербург, где он выступил со старыми коллегами на сцене Кировского театра (все там было скорее актом ностальгии, чем настоящим показом и истинным восхищением), Нуреев вернулся в Париж и оформил свое расставание с директорством в Гранд-опера. Он хотел щегольнуть перед французами и устроиться содиректором в Америкен балле тиэтр, откуда как раз ушел Барышников, но Джейн Херман, сменившая Барышникова, не могла предложить Нурееву никакой должности: Совет не утвердил бы больного и угасающего Нуреева. Разочарованный Нуреев набросился на нее в ресторане с бранью, обозвав ее «жидовской пиздой». Он вообще не жаловал евреев, хотя и имел много друзей среди евреев (от Волькенштейна до Ротшильдов). Балетного критика «Нью-Йорк Таймс» Анну Кисельгоф, не всегда писавшую то, что ему было угодно, называл обычно «жидовской сукой» и обыскивал залы в Америке, чтобы выяснить, не присутствует ли она и нельзя ли ее побить. Впрочем, он презирал русских тоже, напомнив Сизовой (в разговоре о «моих предках» и «твоих предках»), что русские несколько веков были холопами татар. Хотя, он и татарской принадлежностью не дорожил. Увидев себя на экране, был разочарован: думал, что благодаря светлым волосам не так похож на татарина. Да и русские его друзья не отставали: Пушкины звали его «Махмудкой» (хотя и ласково), Удальцова — «грязным татарчонком».
Рудольф вырвался из СССР на свободу, но нес с собой груз советского воспитания, по виду интернационального, а по сути интершовинистического.
12. Последние подвиги
Между тем болезнь прогрессировала. Несколько месяцев доктор Канези лечил его инъекциями НРА-23 и полагал, что вылечил, не зная, что размножение вируса возобновляется тотчас по пре кращении инъекций. Состояние больного стало сказываться на его внешнем виде и возможностях. Нуреев продолжал выступать, но пресса писала, что нестерпимо наблюдать за его тяжеловесными прыжками. Весной 1985 г. во время выступления в «Ромео и Джульетте» началась пневмония. Он танцевал с температурой сорок. А в промежутках лежал за кулисами, дрожащий и закутанный в одеяла. Говорил, что мать его бы вылечила — растерла бы грудь гусиным жиром, напоила бы горячим чаем с лимоном и медом, и все бы утряслось.
Зимой 1987 г. он потребовал, чтобы Канези вводил ему АЗТ, новое лекарство от СПИДа. Канези не решался: АЗТ был еще недостаточно опробован. Но Нуреев заставил его делать инъекции — он готов был идти на риск. Ведь альтернативой была смерть. Договорились, что Канези предупредит его, когда надо будет приводить дела в порядок.
Он стал тяготиться своим образом жизни, мечтал о семье и наследнике. Но мечты эти были весьма своеобразны. Он предлагал Жюду жить одной семьей, включающей Флоранс (жену Шарля) и детей. «Купим замок в Бордо…». Даже предлагал завести общего ребенка: «Мы наполним нашей спермой пробирку, смешаем все, а потом введем это Флоранс». Но Канези охладил его пыл, указав, что это будет заражение СПИДом и матери и ребенка. Незадолго до смерти Нуреев сделал Жюда наследником своих балетов.
Несмотря на свою инфицированность, Рудольф, верный своему эгоизму, продолжал поиски случайного секса в парках и барах. Но, приближаясь к 50, он уже не был привлекательным. Лицо стало морщинистым, волосы редкими и зачесанными на лоб, чтобы скрыть лысину. Хореографу ван Данцигу он пожаловался: «Никто мною больше не интересуется. Даже как любовником. Я слишком стар».