Менять в пьесе почти ничего не пришлось бы. Только некоторые места пришлось бы переписать, но большая часть пьесы осталась бы нетронутой, такой, какой ее написал Гоголь. Декорации были бы современные, советские.
Я на эту тему много беседовал с нашими режиссерами и актерами, но никто из них сочувственно к моему проекту не отнесся. Одни говорили, что публика не одобрит, другие, что менять Гоголя нельзя, что это было бы кощунством по отношению к русской литературе вообще и к Гоголю в частности.
— Но, ведь, англичане и американцы ставят пьесы Шекспира на современный лад, — говорил я нашим режиссерам и актерам. — Почему мы не можем так же поставить пьесу Гоголя?
— Англичане и американцы не так почитают своих классиков, как почитаем мы, — отвечали мне на это актеры и режиссеры.
Из моих попыток ничего не вышло. Жаль.
Мне идея до сих пор нравится.
Почитайте еще раз «Ревизора», и вы увидите, какая это едкая сатира на большевистские порядки и на советский быт любой эпохи — ленинской, сталинской, хрущевской, брежневской.
Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, конечно, не городничий, а первый секретарь горкома. Лука Лукич Хлопов — не смотритель училищ, а директор клуба культурной самодеятельности. Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин — судья, какие бывают при всех режимах. Артемий Филиппович Земляника возглавляет при горкоме отдел социального призрения. Иван Кузьмич Шпекин, как и в гоголевские дни, заведует почтовой конторой. Петр Иванович Добчинский и Петр Иванович Бобчинский — два зава. Иван Александрович Хлестаков — толкач из столицы. Осип — его помощник. Свистунов, Пуговицын и Держиморда — милиционеры. Абдулин — частный собственник. Февронья Петровна Пошлепкина при всех режимах была слесаршей. Вдова унтер-офицера, которая сама себя высекла, теперь вдова сержанта вооруженных сил СССР.
Вот отрывки из «Ревизора» с некоторыми неизбежными изменениями.
Секретарь горкома. Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор?
Секретарь горкома. Ревизор из столицы. И еще с секретным предписанием… Я, как будто, предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! Пришли, понюхали — и пошли прочь.
Секретарь горкома. Послушайте ж, вы сделайте вот что: милиционер Пуговицын, он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожного цеха, и поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельность градоправителя. Ах, Боже мой, я и позабыл, что возле того забора навалено всякого сору. Что это за скверный город: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, чёрт их знает откудова нанесут всякой дряни. Да если приезжий будет спрашивать, довольны ли — чтобы говорили: всем довольны! А который будет недоволен, то я ему после такого неудовольствия…
Секретарь горкома, (Хлестакову). По неопытности, честное слово, по неопытности. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до вдовы сержанта, частницы, которую я будто бы высек, то это клевета, клевета. Это выдумали злодеи мои…
Хлестаков. Эх, Москва, что за жизнь, право! Сам зав со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: приходи, братец, обедать… Хотели было меня замзавом сделать, да думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу…
Анна Андреевна. Скажите, так это вы Сурков?
Хлестаков. Как же. Я им всем поправляю стихи.
Анна Андреевна. Так верно и «Тихий Дон» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это товарища Шолохова сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах, да, это правда, это точно Шолохова. А есть другой «Тихий Дон», так тот уж мой.