Когда я приехал в Соединенные Штаты, здесь не было иностранцев. Были только иммигранты. Между иностранцами и иммигрантами — огромная разница.
Мы бежали из России в разные страны. Бежали в Турцию, во Францию, в Англию, в Германию, в другие места. Принимали нас везде не особенно гостеприимно. Ни в одной стране мы не пользовались правами и привилегиями ее граждан. Власти большинства европейских государств неохотно выдавали нам, российским беженцам, разрешение на право работать. Нам жилось очень плохо.
Но никто не смотрел на нас свысока. Мы все были иностранцами.
В Америке мы стали иммигрантами.
Иностранцев иногда не любят, но всегда уважают.
Иммигрантов никогда не любят и никогда не уважают.
Американцы имели особое представление об иммигрантах: нищие, ободранные, изголодавшиеся люди, приехавшие в Америку в третьем классе. Большеглазые изможденные женщины в косынках, с младенцами ка руках. Бородатые мужчины в высоких сапогах и мальчуганы — тоже в высоких сапогах, но без бород.
Когда французы, или турки, или персы, или немцы, или представители других народностей, с которыми нас сталкивала беспощадная судьба, нас не понимали, они сокрушенно пожимали плечами и говорили:
— Что же вы хотите от иностранцев?
Когда американцы нас не понимали, они презрительно пожимали плечами и говорили:
— Что же вы хотите от зеленых иммигрантов?
Иностранцы не страдают от чувства неполноценности. У иммигрантов оно в избытке.
Первые пять лет в Америке я был занят исключительно борьбой за сохранение своего самоуважения. Мне надо было непременно доказать американцам, что я нисколько не хуже их.
Но как мог я это доказать американцам, когда я с превеликим трудом изъяснялся на их языке?
За эти пять лет я испробовал немало профессий. Был судомоем в дешевом ресторане, работал на конфетной фабрике, был помощником шофера на грузовике мебельного магазина, был поденщиком на ферме, был подмастерьем у маляра.
В свободное от работы время я писал стихи. Русские стихи.
Для американцев это было неубедительно.
Я носил котелок, серые гетры, пенсне. Курил папиросы из длинного мундштука. Никогда не выходил на улицу без трости с набалдашником, который издали мог сойти за золотой. В своем воображении я казался себе олицетворением европейского аристократа. Американцам я, несомненно, казался смешным.
Я постоянно изображал из себя кого-то, кем я на самом деле никогда не был.
Мы все это делали.
Мы из кожи лезли вон, чтобы внушить американцам, что до приезда сюда мы были важными лицами и вращались в самом изысканном светском обществе.
Этим и объясняется обилие среди нашей эмиграции всякого рода самозванцев: генералов, адмиралов, графов, князей, великих князей. До бегства из России генералы были штабс-капитанами, адмиралы были лейтенантами, а графы, князья и великие князья были простыми смертными, которые научились изысканно целовать дамам ручки.
Я сам одно время серьезно подумывал о том, чтобы стать великим князем. Но после здравого раздумья, я от этого намерения отказался. Дело в том, что я не вышел ростом. Глядя на меня, никакой американец не поверил бы, что я великий князь.
У нас безусловно имеются низкорослые великие князья. Но если они настоящие великие князья, они могут позволить себе такую роскошь. С меня требовалось, чтобы я был высоким и стройным.
Несколько сот российских эмигрантов объявили себя артистами Московского Художественного театра. Их жены стали солистками Мариинской оперы, а дочери — знаменитыми русскими балеринами, ученицами Анны Павловой.
Хотя американцы тогда никакого влечения к балету не имели, они знали, кто была Анна Павлова.
Отличным источником дохода для нас, эмигрантов, были русские рестораны. Существовали рестораны исключительно для американцев. Нам они были не по карману, и мы работали в них в качестве кельнеров или артистов. Мы пели русские народные песни и танцевали лезгинку.
Исполнение русских народных песен для человека с навыком и нахрапом было делом довольно легким. Надо было знать три песни: печальную, цыганскую и залихватскую.
Печальная песня пелась заунывно и слезливо и кончалась глубоким протяжным вздохом:
— О-о-о-ох!
Цыганская песня пелась заунывно и слезливо и кончалась скороговоркой:
— Чурки-жмурки-турки-пурки-дурки!
Апчхи! Чхи!
Залихватская песня пелась заунывно и слезливо и кончалась бойким протяжным возгласом: