— Уби-и-и-ли? — тоненько заголосила бабка. — Убили болезную? У какого ж змея рука на нее поднялась?
— Ищем, — выдавил из себя Сидоркин.
Бабка быстро стрельнула на него глазами и, кряхтя, поднялась.
— Пойду пока. В конце дня загляну.
— Ага, вот именно, в конце дня.
Дверь в приемную распахнулась, и на пороге возникла высокая стройная девушка. Сидоркин сразу узнал ее. Маша Антонова, учительница из Апрелева.
— Федор Иванович, можно к вам? — Увидев, что он не один, запнулась. — Ой, извините, я не знала, что вы заняты.
— Заходите, заходите, Мария Павловна. Мы как раз закончили.
Маша проводила глазами бабку и, когда дверь за ней закрылась, понизив голос, спросила:
— Вы извините, Федор Иванович, я как раз за дверью стояла. Вот и услышала. Кого убили?
Сидоркин опять полез было в стол, но, вспомнив, что сигареты кончились, в сердцах захлопнул ящик. Маша вздрогнула.
— Может быть, мне не стоило спрашивать?
— Да нет, чего там. Девушка тут одна была, на рынке пробавлялась. Татьяной звали, а по-простому Танькой Мухой.
— Так я же ее знаю. Я зимой малышей своих в Москву в кукольный театр возила, так она мне помогала их развлекать, пока электричку ждали. Хорошая была девчушка, только несчастная очень. Одна совсем. Я ее все в Апрелево к нам звала, в школу, но она не захотела.
Маша печально покачала головой.
— Страшная какая жизнь. Как это случилось?
— Изнасиловал какой-то подонок и задушил. Бросил в кустах. Никаких следов.
— Что, совсем никаких?
— В том-то и дело, что нет. Вот только это.
Он нащупал в кармане крестик на обрывке цепочки, вытащил и показал Маше.
— У нее в кулачке нашел. Отпечатки пальцев не идентифицируются.
Он не стал ей объяснять, почему оставил крест у себя, а не передал следователю. Все равно там это дело всерьез раскручивать не будут. Мало ли нынче погибает бездомных. Спишут со временем, и делу конец. А он все ходил, расспрашивал людей исподволь, вдруг что и всплывет, хотя сам прекрасно понимал, что надежды нет.
Маша взяла крестик, повертела в руках, поднесла к глазам. «КМК». Странные, кривые буквы.
— Что это может означать?
— Да все что угодно. Константин Михайлович Кротов. Кинули меня козлы.
— Кровь моя кипит.
— Вот-вот. А что это на самом деле — кто знает? — Сидоркин устало провел рукой по лицу, будто стирая налипшую паутину. — А герой ваш у меня. В соседней комнате дожидается.
Маша встрепенулась. Из-за страшного рассказа Сидоркина она совсем забыла о причине своего визита.
— Как он там?
— Ничего. Держится молодцом. Мы с ним поговорили по-мужски, обещал подождать пока. Может, что и выяснится, дай Бог.
Машин ученик, Вася Пименов, накануне сбежал из дома, оставив записку, что уезжает в Чечню на поиски пропавшего без вести брата. Сидоркин засек его на станции, отвел к себе и известил Машу.
— Вы себе не представляете, Федор Иванович, что это было. — Голос Маши дрогнул. — Мать его как прочла записку, так за один вечер поседела вся. Одного сына уж и не чает увидеть, а тут другой пропал.
— Беда — она и есть беда. Вы уж его не ругайте. И так натерпелся.
— Что вы, Федор Иванович! Счастье-то какое, что нашелся! Если бы не вы, уж не знаю, что бы и было. Спасибо вам.
— Ладно, ладно, чего уж там. Работа моя такая. — Он смущенно пожевал губами. — А вы, Мария Павловна, того, поосторожнее. Не ходите одна. Всякое может случиться.
Сырой воздух предрассветного утра просочился сквозь неплотно занавешенное мешковиной оконце сарая и разбудил его. Накануне вечером ветер нагнал тучи, погода испортилась. Дождь лил не переставая всю ночь, барабанил и барабанил по крыше, и ему снилось, что за ним пришли. Он просыпался, дико вращая глазами, оглядывался по сторонам, с трудом понимал, где он, и засыпал снова, чтобы вновь проснуться в холодном поту.
Неровно настланные доски пола впивались в ребра, не давая расслабиться. Проснулся он совсем разбитым. С хрустом потянулся, пытаясь вернуть подвижность рукам и ногам, попытался сесть. Это ему удалось лишь с третьей попытки.
Апрелево уже совсем рядом. Заветное место, конец его пути. Там ждет его жавороночек, томится в неволе у злых людей, приберегает для него свои песенки. Они думают, что хорошо спрятали ее. Пусть думают.
Они еще поплатятся. Все как один. Как та, на станции, или еще другая, курносая, до нее. Он умеет быть беспощадным.
Курносую он подстерег в подъезде. Одна возвращалась, дурочка. Не знала, видно, что он уже несколько дней наблюдает за ней. Поднялись к ней. Она, конечно, не хотела, но что ей оставалось? У него аргументы веские.
Как она прикидывалась шлангом, одно удовольствие было посмотреть! Знать, мол, ничего не знаю. Уехала, а куда, не сказала. Так он ей и поверил.
Как порезал на ней платье в лоскуты, так она по-другому запела. Металась по квартире, как морская свинка. В ванной пыталась от него запереться. Да разве там замки? Смех один.
Он как увидел, что она перед ним на коленях ползает, так чуть в штаны не кончил, еле успел ширинку расстегнуть. Она еще девкой была. Тугая вся, упругая, дрожащая. Живая. Пока. Это он сразу понял, когда увидел на своем члене кровь. Она, видно, тоже поняла. Ластилась к нему, все умаслить хотела. Хорошо у нее это получалось, будто всю жизнь только этим и занималась. Бабы — они бабы и есть. Припрешь слегка, и все как одна шлюхи. Не то что его жавороночек.
Когда он достал нож, она вся как окаменела. Расширенными, черными, как омуты, зрачками следила за приближением сверкающего острия к своему лицу. Он провел тонкую линию от уха к уголку рта, легко, почти не нажимая. Из-под ножа сразу побежали струйки крови. Красиво было поначалу, не то что потом. А она все смотрела на него, не отрывая глаз, как загипнотизированная.
— Говори, сука, где она? В лоскуты порежу, слышишь?
— И так ведь порежешь, разве нет? — спросила она, с трудом разлепляя губы. — И ее тоже, если найдешь…
— Нет! — Он в ужасе мотнул головой. — Ее — нет.
— Порежешь, — убежденно прошептала она. — Куда ты от себя денешься?
От этих ее слов будто что-то замкнуло внутри. Огненная вспышка обожгла мозг. Он как с цепи сорвался, кромсал, резал, колол направо и налево. От ее страшных криков гудела голова.
— Убей меня! Убей поскорее!
— Где! Где прячешь ее? Где?
— Апреле… — Она вдруг дернулась и затихла.
— Где! Где! Где?!
Он не сразу понял, что кричит он один. Рухнул на пол рядом с ее неподвижным истерзанным телом, спрятал лицо в колени. Кровь, везде кровь, даже под закрытыми веками.
Апреле… Где это? Апрелевка, Апрелевское, Апрелево. Сколько их по всей России…
Поднялся, пошатываясь, опираясь спиной о стену. Как был, в одежде, встал под душ. Бурая вода, свиваясь в водоворот, стекала в дырочку ванны. Кровь, много крови. Он долго стоял под душем, а вода все не светлела. И тогда он понял, что никогда с себя эту кровь не смоет. Она всегда будет на нем.
Тихо, по-собачьи подвывая, он выбрался из квартиры и побрел вниз по лестнице, оставляя за собой темные следы. Они теперь всегда будут кровавыми.
— Притормози-ка, Сева, поменяемся.
Вадим перебрался за руль. Сева пристроился рядом. Его ничуть не удивила просьба шефа. Вадим Петрович любил иногда «порулить» за городом, на открытой дороге. По обе стороны бескрайние поля, и можно дать себе волю. Проветрить мозги, забыть на время о нескончаемой мышиной возне оставшегося за спиной огромного города.
Уже начало смеркаться. Вадим утопил педаль газа. Хотелось добраться до усадьбы до наступления темноты и своими глазами увидеть, что там и как.
Он внимательно выслушивал еженедельные доклады архитектора Зверева, изучал фотографии, которыми тот его регулярно снабжал. Но одно дело снимки, а другое — увидеть все самому в естественном антураже, красках, запахах, ощутить себя в этом новом-старом доме и понять наконец, нужно ему все это или тут очередная блажь, простое вложение капитала и утеха пустого тщеславия.
Впереди на дороге замаячила одинокая фигура пешехода. Он замахал рукой, но, вовремя разглядев; что тачка-то навороченная, отвернулся и зашагал дальше, засунув руки в карманы потрепанных джинсов.
Неожиданно для самого себя Вадим затормозил, что было решительно против правил.