— Флавьен, открой. Это Талиана.
Не рассчитывая особенно на успех этого предприятия, через несколько секунд я с удивлением услышала из-за двери голос Морана:
— Ты одна?
Я махнула Дейву, и тот, понимающе кивнув, скрылся из виду.
— Да, одна, — ответила я.
За дверью послышались шаги, после чего она открылась. Флавьен пропустил меня внутрь, снова заперев дверь, а потом сел в кресло напротив зеркала. Я подошла ближе. На столе среди косметики, расчесок и разных баночек с кремами величественно стояла бутылка виски. Она была открыта, но пока еще полна. Видимо, Флавьен никак не мог решить, пить ему или не пить. Дейв просил узнать, готов ли он выступать. Судя по тому, что сидел Моран в джинсах и куртке, готов он явно не был. Хотя глаза и были накрашены, как для спектакля. Но макияж выглядел не очень аккуратным и потрёпанным. Я поняла, что это был вчерашний грим, смыть который ему так и не пришло в голову после событий в клубе.
Флавьен сидел и смотрел в глаза своему отражению в зеркале, не мигая.
— Как ты? – спросила я, чтобы как-то начать разговор, и села рядом.
— Я красивый и тупой, — не отрываясь от созерцания собственного отражения, ответил он. – Знаешь, я два раза в жизни влюблялся. Впервые, когда мне было семнадцать. Я был еще совсем глупый и неопытный. Хотя уже тогда выступал по разным низкопробным клубам и сомнительным барам. Та девушка желала видеть меня минимум Полом Маккартни. Она очень любила его. Даже больше, чем меня. И вот однажды, назвав меня неудачником и никчемным музыкантом, она ушла. Больше мы никогда не виделись. Хотя подозреваю, потом она жалела, что бросила меня. Но это первая любовь. Такие отношения никогда не длятся долго. Второй раз я полюбил уже будучи старше. Это были прекрасные взаимоотношения. Мы мечтали о семье, о жизни в тихом уютном местечке вдали от большого города, где никто не будет нам мешать. Там я мог бы писать свои песни, а она занималась бы домом и детьми, которых было бы непременно трое. Все прекратилось в один миг, как только я стал знаменитым. По злой иронии моя вторая любовь не смогла пережить проверку славой. Множество поклонниц и всенародного признания изгнали из моей жизни всю ее личную составляющую. Тогда я поклялся, если снова полюблю, ни одна живая душа, кроме самых близких мне людей, никогда не узнает об этом.
Он замолчал и перевел взгляд с зеркала на меня.
— Не против, если я закурю? — Он достал сигареты и пепельницу из-под стола, за которым сидел, и прикурил. – Мануэль рассказывал тебе, почему мы тогда пришли к вам в отель?
Я промолчала, желая услышать его версию событий. Флавьен продолжал:
— Незадолго до того, мне нагадали, что моя настоящая любовь будет издалека. Я никогда не верил в гадания и прочую чушь. Тогда я лишь посмеялся. Но потом я познакомился с Иленой. Помнишь тогда, у театра, когда ты подошла ко мне? Мы поговорили, сфотографировались. Но я никогда не забуду это ощущение, когда мы стали расставаться. Мне казалось, что я теряю нечто очень родное и близкое. Я смотрел тогда вам вслед и не хотел, чтобы вы уходили. Либерте сказал мне, что я последний тупой шизофреник. Но я и сам был поражен. Встречая множество людей каждый день уже который год подряд, я никогда не испытывал ничего подобного. Я уговорил его найти вас, благо знал, где вы остановились. Это оказалось даже легче, чем я думал. И вот тогда, сидя рядом с Иленой в одной комнате, я начал сходить с ума. Мое сумасшествие продолжается до сих пор. Каждый день, чем дольше я провожу время с ней, тем больше я уже не принадлежу себе. Это чувство сильнее меня. Но еще сильнее страх потерять ее. Я готов пойти за ней хоть на край света, лишь бы только она выслушала меня и простила. Я не изменял ей. Я даже не мог помыслить такого. Все это было так глупо.
Видя боль в его глазах, слыша дрожь в голосе, я поверила этому человеку, как самой себе. Обняв его, я провела рукой по его растрепанным волосам. Он посмотрел на меня взглядом полным мольбы. На его глазах блестели слезы.
— Что мне делать, Талья? Я не могу ее потерять…
— Она простит тебя. Просто дай ей время. Ей очень больно, не меньше, чем тебе. Она обязательно всё поймет. – Я отошла от него. – А теперь, будь благоразумным. Не губи себя и всех нас. Выйди сегодня на сцену. Ты должен петь. У тебя еще есть время переодеться.
Он кивнул.
— Да, ты права. Я должен петь. А потом я что-нибудь придумаю. Я сделаю все, чтобы доказать ей свою любовь. Она простит меня, обязательно простит.
С этими словами он встал и, на ходу снимая куртку, вылетел из гримерки. Я не смогла сдержать вздох облегчения. Из коридора доносились крики Дейва, гримеров и костюмеров, с неслыханной быстротой готовящих Морана к выходу на сцену. Вспомнив, что и сама должна скоро выступать, я заторопилась переодеть костюм и поправить грим.
В коридоре меня перехватил Мануэль:
— Что ты ему сказала?
— Что все будет хорошо, — улыбнулась я и пожала плечами.
К удивлению многих, Флавьен действительно вышел на сцену. Хотя Кристиану запретили уходить из-за кулис на случай, если у Морана опять снесет крышу, все шло как обычно. Как и полагается Сальери, он расхаживал по сцене с надменным равнодушным видом. Когда говорил, его красивый голос звучал ровно и твердо. Лицо же оставалось невозмутимым. Ни один мускул ни разу не дрогнул. Ничто не могло подтвердить дисгармонию, в которой находились сейчас его разум и чувства, его внешняя и внутренняя составляющие. В его репертуаре было четыре песни, одна из которых – о душевных мучениях человека, близкого к победе, но потерявшего самого себя – и выдала все его чувства.
Настолько проникновенно он не пел еще никогда. Все муки ада, испытанные им за прошедшую ночь, отразились на его лице. Голос звучал с какой-то особой интонацией, заставившей замереть весь зал и людей за кулисами. Вокруг кружились девушки из массовки, приставая к нему. Он отталкивал их с небывалой ненавистью и жестокостью. Среди них была и я. Мне не в первый раз довелось выступать с Мораном, но такого искреннего отчаянья, ненависти к окружающим и откровенного желания убежать, которое читалось в его глазах, я не видела больше никогда. Носясь по сцене в попытке укрыться от тянущихся к нему рук, он сбежал в зрительный зал, и вся толпа актеров и танцоров устремилась за ним. По замыслу режиссера Флавьен обычно пробегал по залу и в конце, когда свет гас, все мы уходили через служебный выход, скрытый за музыкантами. Но сейчас я отчетливо видела и понимала, что он идет не туда. Проследив глазами за его движением и немного вперёд, я всё поняла и чуть не замерла от удивления, но вовремя опомнилась. И чтобы не отходить от сценария, последовала за ним. Остальные танцоры, немного сбитые с толку поведением Морана, тоже свернули в другой проход между рядами. На секунду представилось лицо Дейва за кулисами, который уже, наверняка, рвал и метал, что не заменил Флавьена Кристианом, но было слишком поздно. Вся наша дружная процессия догнала Флавьена, который в изнеможении от переполнявших его чувств, сел на ступеньку у одного из рядов зрительного зала. Все вокруг смотрели на него, пока он допевал последний припев с выражением боли и страха потери. А я смотрела на сидящую в крайнем самом ближнем к нам кресле девушку. По ее щеке скатилась слеза, которую она поспешно смахнула. Зазвучали последние аккорды музыки, и Флавьен поднял на нее свои несчастные глаза, в которых тоже блестели слезы. Но этого никто не заметил. Свет погас. А когда снова зажегся, в зале уже не было ни одного актера, а с краю ряда освободилось одно место.
Воспользовавшись темнотой, девушка вышла со злополучного мюзикла, который смотрела уже далеко ни в первый раз. Она быстро оделась и покинула здание театра. Только на улице ей стало легче. Она, наконец, успокоилась и вытерла последнюю слезу. Это была Илена Бейли — объект страсти последнего месяца и мучений сегодняшнего дня Флавьена Морана.
Тронутая до глубины души всеми произошедшими событиями, уставшая физически и морально, я вернулась домой. Илена сидела у меня под дверью, которую захлопнула уходя, а ключей от нее не имела.
— Давно ждешь? – спросила я, открывая, и зашла, на ходу стягивая куртку.