Мы вместе рассмеялись, и дальше разговор перешел в более спокойное и приятное русло. Допив кофе, мы снова посвятили себя рукоделию и не заметили, как пролетело время. Выпив несколько чашек кофе и опустошив весь холодильник, к вечеру мы наконец закончили с последней шпилькой. Они действительно получились необычными и смотрелись очень красиво.
В тот вечер Флавьен вернулся раньше обычного. Правда, я уже собиралась уходить и, стоя в коридоре, застегивала второй туфель.
— Как ты сегодня рано, — улыбнулась Илена, когда дверь открылась, и за ней показался Моран.
Он не спешил входить, терпеливо ожидая, когда я закончу свои сборы. Наконец, я взглянула на себя в зеркало и, вполне удовлетворенная увиденным, собралась уходить.
— Не торопись, тебе все же придется меня выслушать, — он был настроен весьма решительно, так что я не стала сразу же начинать спорить.
Кивнув Илене, мы оба вышли на площадку. Флавьен встал так, что перегородил мне проход к лестнице. Сопротивляться этому широкоплечему мужчине было бесполезно, да и глупо, поэтому я обреченно вздохнула и спросила:
— Что ты хотел мне сказать?
— Ты должна поговорить с Мануэлем, — тоном, не терпящим пререканий, ответил Моран.
— Я в сотый раз тебе повторяю, что нам не о чем с ним говорить, — я прислонилась к перилам и отвернулась.
— Талья, с ним случилась беда.
Голос Флавьена дрогнул, а я напряглась, чувствуя, как в груди сжалось сердце.
— Что произошло? – я подняла голову и посмотрела другу в глаза.
— Он потерял голос.
Я даже не сразу поняла смысл сказанных слов. Когда до меня начало доходить, мне стало страшно. Потерять голос для певца все равно, что потерять жизнь. Если ты не можешь петь, ты больше никому не нужен. Рефлекторно рука потянулась к шее, туда, где по моим скудным представлениям в области анатомии располагались голосовые связки. С минуту мы молчали.
— Почему это произошло? – тихо спросила я.
— В последнее время он не жалел себя ни на выступлениях, ни на репетициях, — Флавьен устало потер глаза, и только сейчас я поняла, как сильно он в действительности переживал за друга. – Его предупреждали, но он словно обезумел. Я уверен, что это из-за тебя и твоего ухода из мюзикла.
— Флавьен, — еще тише позвала я. – Так ты ничего не знаешь?
— Что еще я должен знать?
Он вопросительно посмотрел на меня. В полумраке подъезда его глаза казались темнее обычного. Быстро прикинув в голове, чего мне будет стоить открыть всю правду Морану, я поняла, что ему уж точно можно доверять.
— У тебя есть сигареты? – спросила я, и он кивнул.
Мы вышли на улицу и сели на скамейку. Был уже вечер, прохладный ветерок трепал волосы и, проникая под одежду, неприятно холодил тело. За сигаретой рассказывать оказалось куда легче. Пряча глаза за рассматриванием тлевшего на конце сигареты огня, я быстро изложила Морану суть истории. Немного помолчав, усваивая и сопоставляя информацию, Флавьен наконец сказал:
— Непростая история. Мануэль мне так ничего и не объяснил. Я понял только, что к тебе приезжал Андрей, а к нему Сандра. Думал, что дело только в этом. Ты так неожиданно пропала, ничего никому толком не объяснив. И эти дурацкие слухи.
Он замолчал, снова что-то обдумывая. Только сейчас мне пришла в голову мысль, и я тут же ее озвучила:
— Почему ты просишь меня помочь Мануэлю? Сандра разве справится с этим не лучше меня?
Флавьен снова посмотрел на меня, и судя по взгляду, его явно одолевали сомнения на счет моей вменяемости.
— Сандра уехала почти сразу после того, как ты ушла от нас. У нее что-то не сложилось с контрактом, и она вернулась в Рим.
— Ладно, — я снова вздохнула, окончательно путаясь в происходящем и в собственных ощущениях. – Я поговорю с ним.
Флавьен облегченно вздохнул, но я быстро добавила:
— Не сегодня. Завтра. Я должна все обдумать. А теперь мне пора.
Я встала и уже намеревалась уйти, но он остановил меня, схватив за руку. Удивившись такой фривольности со стороны всегда сдержанного Морана, я вновь повернулась к нему.
— Спасибо тебе.
С искренней благодарностью на меня смотрели карие глаза, которые снова приобрели свой светлый оттенок. Улыбнувшись, я кивнула, высвободила руку и пошла домой.
Тем вечером мне было, о чем подумать. Не сомкнув глаз почти полночи, я все для себя решила. На следующий день я намеревалась поговорить с Мануэлем и расставить все точки в наших странных отношениях. Но сначала я хотела сама убедиться в правдивости слов Флавьена. Не то чтобы я сомневалась в них, такими вещами шутить все же не принято, но узнать, насколько все плохо, мне было необходимо.
Проспав полдня, я нехотя оторвала себя от кровати, собралась и отправилась на встречу с судьбой. Хотя это звучало несколько напыщенно, но для меня в тот момент такое определение было в самый раз. Давая разные названия этому мероприятию, я медленно приближалась к театру. Ноги немного не слушались, но я старалась выглядеть как можно более уверенной. Самое смешное, что я опять опаздывала на дневной спектакль. Только теперь в качестве зрителя. Пробившись в кассу одной из последних, я так страдальчески посмотрела на женщину в окошке, что она без разговоров продала мне билет на боковое место не очень далеко от сцены. Наверное, она приняла меня за полоумную поклонницу, но я не жаловалась. В том состоянии, в котором дрожащей рукой протягивала билет охране на входе, пряча глаза, чтобы меня никто не узнал, я действительно была мало похожа на адекватного человека. Но и это меня не заботило. Пробравшись к своему месту в зале, когда свет уже погас, а зрители затихли, я от волнения не чувствовала рук. Они же в тот момент теребили билетик, медленно уничтожая его.
Я знала всю постановку наизусть. Мне не нужно было смотреть на сцену, чтобы знать, с какой стороны сейчас выйдет Мелар, как к нему подойдет Мия, а потом они возьмутся за руки и запоют. Но сердце предательски дрожало, чувствуя с каждой секундой момент, когда на сцену выбежит Мануэль. Я точно знала, что сейчас он берет карандаш и твердой рукой проводит маленький штрих, завершая грим Моцарта. Теперь он надевает камзол, открывает дверь и направляется к сцене, с каждым шагом все быстрее, переходя на бег. Дейв кричит ему вслед, но он уже не слышит. Еще шаг, и вот он уже на сцене.
— Вольфганг Амадей Моцарт, к вашим услугам! – крикнул он, и зал взорвался аплодисментами.
Сердце подскочило, сделало кульбит и упало где-то в грудной клетке полумертвым органом. Я смотрела на него, слышала его, но не верила своим ушам. Грудной голос Мануэля, всегда низкий и немного с хрипотцой, теперь звучал сипло и надрывно. Я с ужасом ждала песен. По моим скромным представлениям петь в таком состоянии было не просто нельзя, а чревато потерять голос окончательно. Судорожно сцепив пальцы, которые уже искромсали билет и теперь ковыряли друг друга, я сидела, не дыша, вслушиваясь в каждую ноту. Пока Мануэль пел не один, все было очень неплохо. Другие исполнители вытягивали его, когда голос совсем сдавал. Но неумолимо приближалось время, когда свет станет приглушенно алым, все актеры уйдут за кулисы, оставив Моцарта один на один со зрителями.
Мануэль шагнул вперед, устремив взор куда-то вдаль, отдаваясь чувствам героя, мучимого страданиями, возможно, не меньше самого актера. Зал затих, все вокруг замерло. Остался лишь он. Этот голос, вызывающий дрожь, и взгляд, смотрящий в саму душу. Он пел, голос дрожал и предательски срывался. Измученное лицо выражало боль, на глазах блестели слезы. Он падал на колени, протягивая руки в темноту зала, где, не шевелясь, восторженно следили за ним тысячи глаз. Была ли та боль игрой роли, или же он сознательно обрек себя на унижение, с каким выходит петь безголосый исполнитель. Хотел ли он поддержки зала или прилюдной казни. Глядя на него, я понимала только, что больше ни секунды не выдержу в этом зале.
Стараясь сохранить как можно больше спокойствия на лице, я встала и быстро направилась к выходу. Поймав на себе недоуменные взгляды нескольких зрителей и охраны, явно пораженных уходу из зала в столь искренний и оттого еще более жестокий момент, я прошла по вестибюлю в сторону служебных дверей, ведущих на сцену. Теперь я не прятала лицо, и дежуривший охранник без труда узнал меня и пропустил. Я шла по коридору вдоль гримерных, но мне не попадалось ни души. Все были настолько заворожены Мануэлем на сцене, что не обращали ни на что внимания. Здесь я опять прекрасно слышала надломленный голос, который чем дальше, тем больше старался взять высокую ноту, но всякий раз срывался и переходил на шепот. Перед глазами стояло измученное лицо. Лицо любимого мужчины.