Через пять минут они стояли и курили, жадно втягивая смолу и никотин в тех пропорциях, что указаны на их пачках. Дорога уходила в лес. Она укатана, но неизвестно, что ожидает их в этом лесу. Могло случиться так, что, углубившись в него на десяток километров, машина могла сесть. Хорошо, если сядет «Победа». А если сядет «ЗИС»? Или просто упрется в поваленное Жданом дерево — и те же десять километров придется пятиться обратно… Такую поездку коробка передач не выдержит.
У Ждана выбора нет. У разведчиков, слушающих каверзные частушки, доносящиеся от клуба, он тоже отсутствовал. Однако ехать вперед, в неизвестность, — это был не самый лучший вариант.
— Где эта дорога выходит на трассу?
— Ты кого спрашиваешь, командир? — усмехнулся Баскаков.
Майор вернулся к Жулину.
— Этой дороги на карте нет, — развел прапорщик руками. — Нет! Она отсутствует как таковая, потому что никому нет до этого дела. Ни геодезистам, ни председателю, ни Центральному комитету партии.
— Не будем винить Центральный комитет партии и председателеву дочь, — пробурчал Стольников. — Сами в задницу заехали…
Прислушавшись к звукам, доносившимся от клуба, и бросив взгляд на уходящую в лес дорогу, майор двинулся к машине.
— Кстати, — бросил он через плечо, уже подбирая куртку, — пришло время поздравить молодых.
Пьяные голоса орали частушки все громче и громче, и когда Мамаев выключил зажигание, почти уткнувшись радиатором в крыльцо клуба, они уже грохотали, раздражая слух. Пить, это было очевидно, здесь было что, с закуской проблем также не наблюдалось, поэтому сельчане из пятьдесят девятого года пили, ели, пели и плясали. Не все, конечно. Большая их часть сидела по дворам и подсчитывала, во что обойдется праздник председателю загибающегося колхоза…
«Победа» — с трудом прочитал Стольников название колхоза на табличке года эдак сорокового, и над вывеской: «Еще один петух откукарекал» — на листе ватмана. Эта вывеска была свежей.
На доброй свадьбе не бывает незваных гостей.
Председатель оказался не из интеллектуалов даже деревенского толка. Присутствующих он преувеличенно именовал «народом».
— Вона сколько доброго народу наехало!
Мутный самогон в дореволюционных штофах почему-то называл «беленькой».
— Или же вам, в связи со служебными обязанностями, красненькой? — В этом, по его мнению, заключалось различие состояния работника в выходной день от его состояния на службе.
А дочь свою, метнувшуюся к новым гостям, — «цыклетарем сельсовета», причем последнее звучало так, словно Стольникова и иже с ним знакомили не с визжащей прыщавой стервой с отсутствием разума в глазах, а с артисткой Любовью Орловой.
Молодая была высока ростом, худа, как Жанна перед сожжением, челюсть ее, украшенная двумя золотыми зубами, постоянно болталась от хохота, что с первого же мгновения знакомства с ней заставило майора поверить в переселение душ. Перед ним стояла молодая, совершенно не-управляемая лошадь.
Жених был невысок ростом, узок в плечах, на роль жокея подходил менее всего и зачем-то постоянно давил из себя, по-молодому неумело, улыбку. Саша и ему попытался найти подходящее сравнение и вскоре вспомнил, где подобные улыбки встречаются — чаще всего в зале суда, дабы успокоить родителей, сразу после объявления приговора. Во всей этой свадьбе чувствовалась какая-то плохо замаскированная фальшь, и вскоре Стольников догадался почему. Улыбка жениха, радостные прискоки молодой, очумевший от выпитого и ставший всем милым тесть, утонувшая в пляске свадьба с озорными похотливыми частушками — это самая настоящая липа. Улыбка была резиновой, прискоки со взлетавшей на воздух фатой — истеричными, а счастье председателя — плохо скрытым желанием разбить будущему зятю морду. Стольников пригляделся в поисках ответа и скоро его обнаружил. Основная и единственная причина того, почему малец «откукарекал», крылась в слегка выступающем животе молодой.
— Совет да любовь, — скромно поздравил майор всех присутствующих, не обращаясь ни к кому конкретно. Выполнив таким образом свой человеческий долг, он по-свойски подобрал локоток папы невесты и повел его вон.
Последним из зала уходил Баскаков. На самом выходе он остановился, подумал о чем-то, после чего обернулся и с улыбкой Мефистофеля приглушенно крикнул: «Горько!» И пропал из виду, не желая видеть зрелища, к коему призывал.
— …Я могу сам пойти!
— Нет, Семен Семенович, — мягко уговаривал его Стольников. — Не нужно таких жертв. Ценю вашу гражданскую позицию, но мне лучше увидеть того, кто ходит в лес, добывает дичь, возит из лесу дрова… Словом, знает эту местность как свои пять пальцев.