Он не слышит. Если бог – мужчина, он, скорее всего, отвернулся, благопристойно потупив взор.
Почему Ты меня не слышишь? Я знаю, что не одна такая, но почему именно я? К черту все, к черту!
Хочется кричать, хочется умереть. Я уже навоображала укачивающую люльку-шезлонг, маленькие розовые пеленки, бутылочку с безопасной соской, а главное – растерянность Мечика. Радость Мечика. Счастье Мечика. Это же должно быть просто, если не в первый раз. Почему? Почему? Почему?
Я стою, сокрушаюсь, наблюдаю, как крошится моя жизнь, разбивается мое сердце, оглядываюсь в поисках утраченного времени, молочной каши, горшка с утенком, летящих качелей со смеющейся Идой.
За стенкой – перебранка очередных жильцов, мне никогда не везет с соседями, даже на отдыхе, я постоянно живу в сартровском аду, стенка из поддельного мрамора, по ней ползает мерзкая муха, душевой шланг подтекает, отверстия лейки забиты известковым налетом, вода упрямится и не желает стать нужной температуры. Так слишком горячо, так холодно. Здесь нет горячего водоснабжения, только бойлер. Мне слишком горячо, мне холодно.
Кровь капает на кафель, в поддон кабинки, уносится, лавируя, в водосток, оставляет смазанную улыбку добропорядочного клоуна, разжившегося скабрезной шуткой, бестактно тянет за невидимые нити внутри, шлепает густо, извергается равнодушно, дирижируя горьким отчаянием.
Кровь казнит мою плоть дважды, благодаря ей я узнаю, что ни на что не гожусь и что по-прежнему все еще жива.
17
Автобус волочится по вечернему городу, как озябшая гусеница, изредка петляя на ходу. От усталости и холода ее клонит в сон. Сегодня на работе было слишком шумно, а это утомляет. Она пытается подсчитать остановки, сбивается и начинает снова, нет уверенности, что у этого номера нужный маршрут, она запрыгнула в первый попавшийся, а впрочем, не важно, думает она, капли дождя все быстрее слезятся по стеклу, размывая городской пейзаж: совсем чуть-чуть не доехав до дома, она засыпает. Голова улетает на космической скорости в черную дыру, потеряв интерес к ее отчаянию и усталости, выключается земное притяжение, включаются защитные коды забвения, способные трансформировать секунду в Вечность. Но трое подростков, с безудержным хохотом и визгом покидая автобус, будят ее, она осматривается, изо всех сил сопротивляясь невменяемости, сходит на тротуар, в каком-то смысле переживая тектонический сдвиг. Держись прямо, плечи назад, этому учили ее, этому учит она. Асфальт неприятно пружинит под ногами, точно она идет по пластилину, по глине, по хлебному мякишу, как в сказке: девочка, которая наступила на хлеб, чтобы не утонуть. Ей лучше бы провалиться, но она идет, думает о том, что похожа на неваляшку, куклу, у которой внутри сложный механизм и пустота. И пустоты, наверное, больше.
Влекомая перспективой осеннего сквера, она меняет маршрут. Меднолиственная аллея – когда она умудрилась стать такой? – трепещет вылинявшими от дождя бумажными гирляндами на ветвях, расплывается пятнами, матово блестит мокрыми скамейками. Она думает о горячем чае, о новой книге, которую будет читать, о том, что завтра – выходной, спускается в подземный переход неподалеку от дома, где, несмотря на промозглый вечер, бойко торгуют цветами – маленькими букетами с бессмертником в нелепых розовых воланах фольги – очевидно смертные бабушки, такие же сухонькие и маленькие, как их букеты. Они протягивают руки в огромных варежках навстречу случайным прохожим, тычут свои иммортели и монотонно твердят: «Недорого, купите, недорого…»
Она берет один букет из жалости к мерзнущей бабушке, долго не может справиться с зонтом, еще дольше выуживает из сумки кошелек, расплачивается и быстро шагает прочь.
– А сдачу, девочка, сдачу!
Главное – не разменять себя на мелочь, думает она. Не ожидать сдачи, подачек в виде случайных встреч с ним. Лишить чувства дееспособности, парализовать, стерпеть. Взять фермату и выдержать. Или сократить. Они бы не познакомились, конечно, просто увидев друг друга на улице, в магазине, в метро, в кафе… На вокзале. Он не придумал бы повода заговорить, даже если бы она ему сразу понравилась. У нее была бы возможность забыть его через полчаса, как забываются случайные прохожие, – даже если бы он ей сразу понравился. Это Слава во всем виноват, зачем он их познакомил.
Будто рыбина, она ныряет в арку своего дома, похожую на огромную раму, демонстрирующую причудливую паутину водорослей-ветвей, эффектно подсвеченную с фасада. Из окон струится отраженный свет, заставляющий сверкать газон. Клен бессильно воздел руки с опадающими пестрыми листьями. Скоро вокруг него воздвигнут пестрые пирамиды Хеопса. Потом их погрузят на трактор и увезут.