Красный трамвай, бегущий посреди желтых и апельсиновых листьев, – просто архетип. Где-то был красный трамвай. Был ли трамвай красным? Главное, трамвай был.
Я задвигаю прилагательные назад. Не терплю запятые и ставлю их где ни попадя. Никогда не угадываю почти. Я веду себя, как ты.
В это время кто только не берется за роль медиатора в моей альтернативной реальности. Да поможет тебе трансцендентальная редукция, мысленно говорю я психотерапевту, отвлекающемуся на звонок отвлекающей дочери, не желающей идти на аэробику. Эта врач считает, что у меня очень красивое имя и еще расстройство адаптации.
И я не помню как раз, в одну секунду забываю, что такое «адаптация». Только адаптер стереофона у меня перед глазами: вертится пластинка – и вы танцуете. Иногда адаптер ломается, тонкая игла больше не воспроизводит музыку. И у меня расстройство по этому поводу.
А она на взводе, как волчок, и без конца, без конца: вот отопьете эти таблеточки, потом будут другие, понимаете? – другие, понимаете?
У нее, этого психотерапевта, никто не умирал, она никого не теряла, это ясно, иначе уже давно отравилась бы своими таблеточками, но у нее все дома, точнее, отец с мужем на даче, а матери велено поставить дочь в угол, пока она не согласится пойти на аэробику. Это я узнаю из ее телефонного разговора. И не рассказываю ей про свой угол. Она и так поставила мне диагноз. Но психотерапевт ставит дочь в угол?
«Наш отработанный прием, – извиняющимся тоном говорит она, перехватив мой взгляд. – Мы (кто?) обычно так быстрее принимаем решения. И чаще всего правильные».
Она хочет мне что-то доказать, что-то вроде расхожего постулата: «Пока человек способен удерживать внимание, смерть не властна над ним», когда я пытаюсь рассказать о тебе. Но зачем мне тогда таблетки… В действительности она работает психиатром в диспансере. Терапия души – это, скорее, хобби, объясняет она. Каждый сублимирует как может. Даже психиатр.
Я могла бы сублимировать и написать гору романов, но она не допускает такой мысли. Говорит, вам нужно отвлечься иначе, просто разговаривать с кем-то, постоянно находиться в общении, на людях, не замыкаться в себе. Наверное, она права, писать сейчас сложно. В моей голове гора слов и притяжательных местоимений. Я веду с ними тяжбы, и, когда пытаюсь уповать на эту теоретическую гору, как на спасение, всякий раз оказывается, что кульминаций я могу дать сколько угодно, но ни одного финала, надо же. Никаких развязок. Только несмыкание связок и пустота впереди.
Какие уж тут горы романов, если у меня ничего не осталось. И никого не осталось, но я и не хочу, меньше всего, говоря откровенно, мне нужна эта психотерапевт. Она говорит: конечно-конечно, вы можете писать, главное, не задержаться в стадии отрицания. Что ж. Я всю жизнь пишу бесконечный дневник и постоянно отрицаю этот факт, вот и ей об этом знать, пожалуй, необязательно.
Пока я скопидомствую и подсчитываю, сколько книг и блокнотов в красивых обложках можно было купить, не заплати я за прием, она в третий раз звонит домой, выясняет, что дочь из угла не вышла и на аэробику не пошла.
«Алле, ну что, значит, стой до моего прихода в углу, договорились? Да, я не разрешаю тебе выходить».
Неясно, кто из нас менее адекватный, но если не я (а это не я), то tertium non datur. Почему она не видит, что я абсолютно разумна, и даже чересчур? Хотя у нее профессия такая – делать из людей безмолвное пугало. Только вот я пришла к ней, чтобы вернуть себе крик. Перестать тянуть на себя дверь, на которой ясно написано «Выхода нет».
Она мне не поможет, это очевидно. Придется мне уповать на себя, коротать свои фазы и стадии самостоятельно, сколько получится, пока у меня выходит пролетать над гнездом кукушки, можно продолжать сидеть в углу. Это же только когда я одна остаюсь, а так – я даже бодра, весела и со всеми на диване.
– Вас посещают суицидальные мысли? – спрашивает психотерапевт.
Меня посещают мысли о красном трамвае на фоне белого снега – это тоже будет очень красиво, в пять вечера, например, еще рано, а уже ни зги не видно, только причудливый узор рельсов прорезает магистраль, и снег поблескивает и сверкает. Почему я так и не совершила ни одной поездки, хоть до Зеленого луга и обратно, так это потому, что холод, прямо скажем, не моя любимая стихия – какой уж тут трамвай по доброй воле?
Но сейчас там так волшебно, на улице. Я даже из окна вижу, какая она необыкновенная, эта осень, я ее ненавижу за то, что отвлекаюсь на нее как ни в чем не бывало, за то, что она такая красивая, а ты ее не видишь. Я еще не привыкла к тому, что ты ее не видишь. И этих последних желтых цветов, названия которых я не помню, и всего этого золотого на голубом.