— Интересно другое, — одобрительно улыбнувшись, кивнул экономист, — почему такой вот Тишлер помогает такому вот Эрикссону. Приятели же есть у всех!
— Может быть, он был влюблен именно в Эрикссона, — ухмыльнулся Ярнебринг.
— Трахались они, вот что, — подвел итог трудам Хольт и Ярнебринга на вечерней оперативке Бекстрём.
— У Тишлера по меньшей мере восьмеро детей, он четвертый раз женат, — с сомнением покачала головой Гунсан. — Я, конечно, с ним не знакома, но сомнительно…
— Он соревнуется во всех категориях, — пошутил Бекстрём, — богатый, похотливый, трахает все, что шевелится. А Эрикссону подкидывал деньжат, чтобы тот не так тосковал по молодым розовым попкам. Миллион туда, миллион сюда — для миллиардера что за разница.
— Ну-ну. — Гунсан поджала губы. — Похоже, все его бывшие жены тоже не живут в нужде…
— Щедрый бисексуал, — ухмыльнулся Бекстрём. — Что еще?
— Клубок спутанных нитей, которые нужно распутать и связать, — отозвался Ярнебринг. — Куча вопросов, на которые надо ответить. И ни одна версия не выглядит настолько убедительной, чтобы снять трубку и позвонить прокурору… Мы надеемся скоро управиться с квартирой, — закончил он. — Может быть, на этой неделе.
— А потом желательно поговорить кое с кем еще раз, — сказала Хольт. — В частности, у него на работе.
— Давайте, давайте, — согласился Бекстрём. — А я тем временем припугну обоих его приятелей, этого живчика-брокера и рыжебородого соссе с телевидения.
На лестничной площадке было четыре квартиры, и показания живущих там свидетелей — это тоже был клубок неизвестно куда ведущих нитей. Хольт и Ярнебринг первым делом поговорили еще раз с ближайшей соседкой — фру Вестергрен. Наконец она припомнила: да, действительно, у Эрикссона была уборщица, она даже перекинулась с ней как-то парой слов, фру Вестергрен еще решила тогда, что она из Польши. Разумеется, фру Вестергрен извинилась, что этот эпизод выскользнул у нее из памяти. Однако встретились они всего один раз, и это легко объяснить — по пятницам фру Вестергрен обычно навещает свою девяностолетнюю маму в доме престарелых.
— Если я правильно поняла, она приходила как раз по пятницам, — сказала фру Вестергрен.
Ничего больше ей припомнить не удалось.
— Вы тогда сказали, что Эрикссон в последнее время сильно пил, — напомнила Хольт. — Никаких новых соображений на этот счет?
Нет, это только ее личное впечатление. С месяц назад они встретились в подъезде, ей показалось, что от него пахнет спиртным. Еще раз она видела, как он выходил из такси, походка показалась ей странной. Но она уже отошла от дома, они даже поздороваться не успели. Что-то еще было, она уже не помнит… Важно то, что все это совсем не подходило тому аккуратному, сдержанному и, уж конечно, трезвому Эрикссону, которым он был раньше.
Рядом жила пожилая пара — судя по табличке на двери, а также по сведениям, которые Гунсан удалось выудить из базы данных налогового управления. Ребята из полиции правопорядка несколько раз безуспешно звонили в дверь — никого дома не было. Поговорив с другими соседями, они выяснили, что супруги на зиму уезжают жить в Испанию, так что в начале октября их уже не было.
— Что ж они, сразу не могли докопаться? — проворчал Ярнебринг.
— Ну докопались же, — миролюбиво сказала Хольт. — Полчаса, не больше.
Беседа с третьим, последним соседом по площадке заняла довольно много времени, хотя с ним уже разговаривал паренек из полиции правопорядка на следующий день после убийства. Тогда тот сказал, что ничего не видел и не слышал, поскольку его накануне вечером дома не было, и, если других вопросов нет, он предпочел бы, чтобы его оставили в покое. И так бы тому и быть, если б дотошная Гунсан не обнаружила его фамилию в списке объектов особого наблюдения, составленном стокгольмской полицией в связи с ожидаемыми беспорядками по случаю предстоящей годовщины смерти Карла XII.
Родился в 1920 году, майор пехотных войск на пенсии. В двадцать лет записался в шведский добровольческий корпус, воевал в Финляндии и никогда не делал секрета из своих крайне правых политических симпатий. «Я не нацист, но националист, как и всякий настоящий швед», — сказал он на собеседовании, когда в середине шестидесятых хотел устроиться на работу в штаб Министерства обороны. В должности ему отказали, тогда он немедленно написал прошение об отставке из армии, которое и удовлетворили без лишних проволочек.
Последние двадцать лет он был на пенсии и чуть не все свободное время проводил в различного рода объединениях и обществах, где при каждом удобном случае провозглашал свою «национальную позицию». Финансовых проблем никогда не имел: у него были богатые родители, к тому же еще в юности он унаследовал значительную сумму от одинокой тетки, так что, как истинный офицер и джентльмен, использовал армейское жалованье «на содержание коня». В общем, личность известная, орденоносный герой Зимней войны,[21] участник многих скандальных историй, по-прежнему входящих в стандартный ассортимент офицерских собраний.
В четверг 30 ноября отставной майор участвовал в возложении венков к памятнику Карлу XII, это зафиксировано на нескольких полицейских фото. Сразу после окончания торжественной части отвечающий за операцию полицейский чин распорядился задержать его и его единомышленников, «несмотря на протесты», погрузить в заранее арендованные автобусы и отвезти к станции метро «Эстермальмская площадь», на безопасное расстояние от демонстрации «против расизма». Оттуда он пошел к себе на Родмансгатан и, по словам на всякий случай последовавшего за ним агента, добрался до дома без четверти восемь. Этого агента каким-то образом вычислила безупречная Гунсан — сам он ни за что не догадался бы объявиться. В общем, майор был не где-то, как он утверждал, а дома, поэтому для нового разговора были более чем веские причины. Впрочем, и второй опрос мало что дал, разве что добавил вопросительных знаков.
Поначалу им везло: майор оказался дома и впустил их. Уже хорошо, подумал Ярнебринг. Небольшого роста, суровый, великолепно тренированный, выглядит намного моложе своих почти семидесяти. Он надменно им кивнул и посмотрел на часы:
— Спрашивайте. В мои планы не входит посвящать вам весь день.
И все. Дальше заколодило. Никого не видел, ничего не слышал, мало того, решительно отверг всякие инсинуации, что он якобы давал ложные показания.
— Я пришел около восьми. Так и сказал этому молодому полицейскому в мундире, так что мне непонятно, что хочет инспектор. — Тут майор пронзил взором Ярнебринга.
Значит, он вообще ничего не слышал? После убийства приехала целая бригада полицейских, осматривали место преступления, причем нельзя сказать, что они при этом старались производить как можно меньше шума, — и все это прямо перед его дверью. К тому же в тот вечер к нему дважды звонили. И он даже не выглянул в глазок полюбопытствовать, что происходит на площадке?
Ответ — нет. Во-первых, он неважно слышит, как и многие ветераны войны, а во-вторых, он сидел и смотрел телевизор, увеличив звук почти до максимума — опять же из-за плохого слуха.
— Я смотрел новости. Банда хулиганов с разрешения полиции совершает многочисленные акты вандализма в столице королевства.
Посмотрев новости, он пошел в спальню и немедленно заснул — такая у него привычка. С Эрикссоном знаком не был. Как-то обменялся парой слов, и никакого желания еще раз заговаривать с Эрикссоном не имел. У него сложилось впечатление, что убитый — человек ненадежный. Чересчур уж приторный. Внезапная гибель Эрикссона никаких чувств в нем не вызвала. Он и не такое повидал.
— Что именно? — спросила Хольт.
Он повидал на своем веку многих настоящих мужчин, людей куда как получше Эрикссона, сам был ранен в битве при Салла, когда в двадцать лет сражался в одном строю с братьями финнами против русских большевиков.