– Что? Ви, товарыщ Ежов, может, громче скажетэ? Чтобы все слышали?Ваше замэститэль спысок составлял?А подпысь почэму ваша стоит? Нэ зналы?
Состояние Сталина было понятно. Узнать о том, что человек, спасший тебе жизнь, причем – как говорилось – неоднократно, расстрелян как враг народа по очевидной глупости… Да, человек непростой, с характером, мягко говоря. Но и угрозы от него – ни малейшей. А тут – расстреливают, да еще и докладывают задним числом. И ведь случайно глаз за фамилию зацепился…
Более того, конкретно про него, про Драгомирова, сказал же – не трогать. Ни при каких обстоятельствах. И теперь это… Плевок в лицо. Практически публичный.
"Все, доигрался Ежов. Лаврентий уже докладывал, насколько тот замарался. А теперь еще и это. Ну Сергея-то за что, сволочь такая? И знал ведь, что тот меня спасал, пулю мою поймал. И Триандафиллов теперь как смотреть будет? И ведь с Сергеем в отличных отношениях, даром тот фамилию жены взял. Стоп, а у него сын ведь есть? – мысль вождя привычно свернула с дорожки "как все плохо", на дорожку "как исправить". – Точно, будущий пилот. Молодой совсем. Надо присмотреть…
А с этим мерзавцем пора заканчивать. Надо Лаврентию намекнуть, пусть готовится дела принимать".
– Ви, товарыщ Ежов, можэтэ идты. Подумать над отвэтом. Ми с вами еще поговорым, позже.
И, наблюдая за бледным, обильно потеющим человечком, покидающим его кабинет, вождь все пытался вспомнить, как зовут сына старого товарища.
"Борис? Вроде да… Хотя нет, по-другому. Бронислав? Точно нет, откуда вообще вылезло… Богдан? Точно, Богдан!"
Народный комиссар внутренних дел, жить которому оставалось несколько недель, понятия не имел, что, подписывая очередной расстрельный список, радикально изменил историю Советского Союза.
Серое сентябрьское небо над Киевом начинало ронять первые капли дождя, когда Генеральный Секретарь ЦК КПСС вышел из машины.
На могиле родителей Богдан задерживаться не любил. Слишком тяжело он здесь себя чувствовал, слишком укоризненно смотрел с памятника отец.
В столицу Украины Драгомиров прилетел ненадолго – до поездки в Иран оставалось совсем немного времени, а к правильному проведению провокации готово было далеко не все. Но время зайти на кладбище он выбрал.
Принес цветы. Налил в рюмку коньяк – отец принципиально не любил водку. Мама не пила вообще – ей Богдан налил сока. Не самое традиционное поведение, да. Но как-то так уж у него повелось.
Посидел на скамеечке, молча. Сидел под моросящим дождем без движения, долго – минут пятнадцать-двадцать. Потом тяжело поднялся и налил коньяку и себе. Отсалютовал отцу, улыбнулся маме. Выпил.
– Знаешь, батя, как все надоело. Эти интриги, эта политика. Нет, порой интересно, конечно, но устаешь от этого сильно, – Драгомиров разговаривал негромко, словно боялся, что стоящий в трех десятках метров охранник его услышит. – И девчонки еще. Никак не решусь. Вроде Алена нравится, причем сильно так, аж голову кружит. Но и Дарья тоже ничего. Тихая, спокойная…
Снова помолчал, прислушиваясь к тишине. Улыбнулся, будто что-то услышал.
– Знаю, что дурак. Иран этот, провокация. На кой мне все это нужно? Сидел бы себе в Москве, делал бы дело. Рано или поздно вылезли бы, мерзавцы. Но нельзя. Никак. Не могу я на съезд с этим идти, решить все надо… И с девчонками тоже.
– Боишься? – прошелестел ветер.
– Боюсь. Особенно с Аленой. Такая она вся…заводная. Таня тоже такой была. Ей бы она понравилась.
На могилу к Татьяне Драгомиров не ходил ни разу. Даже не пытался – понимал, что не сможет. Даже полтора десятка лет спустя. Слишком сильно любил. До сих пор.
Похоронена она была не так и далеко. Место он знал, и сейчас ему вдруг почудилось, что сможет. Сможет подойти и вот так же поговорить.
– Я, наверное, пойду, родные. Извините, что нечасто захожу. И ненадолго, – положил руку на памятник, погладил. Кивнул отцу, улыбнулся маме. – Я уж постараюсь вас не подвести.
Развернулся и не оглядываясь зашагал к дорожке.
Охранник, уже собиравшийся садиться в автомобиль, черный ЗиС-115, удивленно повернулся, наблюдая, как Драгомиров свернул в сторону.
– Леха, а мы разве не? – наклонившись к водителю, вопрос он, однако, задать не успел.
– За Первым давай, живо. Я Игнатенко скажу, – шофер возил еще Сталина и привычен был ко всему, а потому среагировал быстро.
А Богдан решительно шел к могиле Татьяны. Шел, с каждым шагом преодолевая растущее смятение.
– Оставить мандраж, полковник! Бывало и хреновей, – тут Богдан себе соврал. Так плохо, как в момент, когда он понял, что Тани больше нет, ему не становилось. А сейчас давно замороженные и погребенные где-то в глубине души чувства рвались на поверхность, вызывая на глазах пилота слезы.
Могила любимой девушки появилась как-то внезапно. Вроде и прошел-то всего ничего, а она уже вот, рядом…
– Ну, здравствуй, родная, – тяжесть в груди как-то вдруг ушла, оставив только лишь грусть и печаль. – Извини, что без цветов. Родителям оставил. Они же тут неподалеку, знаешь.
– Да и вообще – я ж постоянно без цветов. Традиция, считай, да? – Богдан грустно улыбнулся. – Никогда спланировать наши с тобой встречи нормально не мог. Как тогда, в тридцать девятом, когда в отпуск приехал и на каток затащил. Я же еще тогда признаться в любви хотел. Но струсил.
Помнишь, как я едва-едва ногами по льду перебирал? Кататься же не умел вовсе. А ты меня возила, от бортика отрывала, учила ноги правильно переставлять… Знаешь, я ж так больше на каток-то и не ходил ни разу. Не мог. О тебе все вспоминал. Скучаю, честное слово. Иногда так плохо, что просто сил никаких нет…
Драгомиров замолчал. Дождь, накрапывающий все это время, стал затихать. Одинокий луч солнца, прорвавшийся сквозь облака, осветил куст шиповника, прошелся по лицу пилота и остановился на памятнике.
– А я вот девушку встретил. Двух, если точнее. И все решиться не могу. Знаю ответ, душой и сердцем знаю – а не могу. Боюсь.
– Чего? – прошуршала листва.
– Потерять. Открыться, полюбить всем сердцем – и потерять. Не хочу больше такого испытывать. Совсем не хочу. Знаю, что все мы смертны, просто… Вот недавно Лаврентий Павлович умер. Такой человек… Да-да, тот самый. Берия. Я же теперь большим человеком стал. Страной вот руковожу. Пытаюсь, по крайней мере. Вроде получается.
Девушка на фотографии смотрела строго, но в уголках рта угадывалась улыбка. Богдан еще помолчал. Потом вдруг встряхнулся весь, словно пес, выходящий из воды, тряхнул непослушными волосами, вновь выбившимися из-под фуражки, и твердо сказал:
– А знаешь, ты права. Никогда ведь не был тряпкой… А тут, честное слово, хлюпиком заделался. Спасибо, родная. Я еще приду. С цветами, обещаю. А ты – спи спокойно. Прощай.
Полковник Игнатенко, вызванный водителем Богдана и только-только примчавшийся к его машине, увидел, как по аллее поднимается совсем другой Драгомиров – тот, которого он не видел со дня похорон Берии.
Стальной лидер могучей державы вернулся. И горящий в его глазах огонь вполне себе намекал, что врагам – не поздоровится.
– Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Раз. Два. Три. Четыре. Пять, – мерное дыхание подтягивающегося на перекладине Драгомирова и голос считающего Игнатенко были единственными звуками в небольшом спортзале подмосковной резиденции Генерального Секретаря.
Богдан работал словно заведенный. Казалось, что мускулы на жилистых руках пилота не напрягаются вообще – с такой легкостью вытягивал он свое тело к турнику.
За собой руководитель государства следил. Правильно питался, постоянно делал физические упражнения – от бега до обычных подтягиваний и работы с железом. Сжигал в тире десятки патронов, расстреливая невидимого противника – и делал он это все с такой отдачей, с такой яростью, будто готовился к заброске за линию фронта.