Эту фразу Богдан отрабатывал долго. И пусть она оставалась единственной, которую он произносил практически без акцента, более-менее понимать местный язык Драгомиров наловчился. И даже мог на фарси объясняться. Все же к поездке он готовился не со вчерашнего дня, причем под руководством, в том числе, опытных востоковедов и лингвистов.
И никто не обратил внимание на немолодого мужчину в толпе встречающих, внимательно рассматривающего как Генерального Секретаря, так и советский Борт N 1. Внешне этот человек абсолютно ничем не отличался от остальных представителей восторженной толпы. Что и не удивительно – Джозеф Стражински был из той категории профессионалов высшей пробы, что способны стать незаметными как в толпе, так и в пустыне.
Американец буквально обшарил советскую машину взглядом. Первый зарубежный полет нового авиалайнера очевидно должен был произвести фурор – и, судя по всему, русские такого эффекта добились. По крайней мере, шаху явно хотелось заполучить себе такого же красавца. И, зная Драгомирова, можно вполне уверенно утверждать, что иранский правитель желаемое получит. Вот только что он за это отдаст?
"Не получит, – злорадно подумал поляк. – Ни в коем разе. Просто не доживет. А даже если и доживет – то к тому моменту большевикам будет уже не до него и его желаний".
Тем временем приветственная церемония завершилась и лидеры государств и советская делегация начали рассаживаться по машинам.
До часа "Икс" оставалось совсем немного времени…
– Все готово?
– Да. Коля, хватит уже. Дороги назад нет. Тут – или пан, или пропал, – Хрущев сохранял удивительное (учитывая обстоятельства) спокойствие. – В любом случае, отменить мы уже ничего не можем. С людьми Власова все равно никакой связи нет. Даже у него самого.
– Да я все понимаю, – Шверник, нервно расхаживающий по комнате, вдруг остановился и, словно что-то для себя решив, подошел к буфету. Налил в обыкновенный граненый стакан грамм пятьдесят водки и одним глотком опрокинул в себя.
Первый секретарь ЦК только покачал головой. Ему, конечно, было страшно – но он старался себя контролировать. Именно эта способность, способность сохранять разум даже в условиях сильнейшего стресса не раз спасала ему жизнь. Что в революцию, что в Гражданскую, что в тридцать седьмом, что в войну, что после нее. Он надеялся, что и сейчас у него получится выкрутиться и, наконец, сорвать банк.
Но, будучи неглупым человеком, Никита Сергеевич готовил и пути отступления, на случай, если переворот провалится. И то, что Шверник так нервничает, играло Хрущеву на руку. Поскольку козлы отпущения нужны будут всегда. Да и даже если все получится: делить власть на троих Первый секретарь не собирался.
Нет, с Микояном еще можно, но с Коленькой… Да ничего подобного! Так, на первое время…
– Николай, все уже обговорено. В Генштабе есть сочувствующие, Малиновский Власову мешать не будет и даже слегка подмогнет… Прорвемся, в общем.
– Боюсь я, Никита. Сил просто никаких уже не осталось. На волоске ведь висим.
– Да никаких волосков! Берия помер, а Меркулов в другом весе совсем. Вон, Драгомиров с Триандафилловым не общался уже с месяц, наверное. Значит, не в курсе. А даже если и подозревает что-то – активных действий пока не готовит. Думает, по Конституции спорить будем. Там возни ждет. А вот так, напролом – не ожидает, почти наверняка. Выскочка. Рано ему еще в такие игры играть, – все-таки Хрущев нервничал, иначе столько бы не говорил.
Пытаясь успокоиться, подошел к окну. Посмотрел на голубое подмосковное небо. На немногочисленные облачка, неравномерно по нему разбросанные. Вдохнул запахи недалекого осеннего леса, после дождя источающего самые разные ароматы.
"Должно получиться. Должно. Все ведь просчитали. Главное, чтобы Абакумов перебежал. Тогда точно победим. Просто, как с карточным домиком. Нейтральные товарищи мгновенно переметнутся к нам, стоит весам хоть чуток на нашу сторону склониться. А там – один за другим, по нарастающей. Но как страшно-то, – Никита Сергеевич сделал несколько глубоких вдохов. Не помогло. – Может, последовать примеру Коли? Выпить? Нет, не выход. Но как трясет-то, хоть успокоительное глотай", – мысли разбегались испуганными тараканами.
Это состояние первый Секретарь ненавидел более всего. Состояние, когда от тебя, по большому счету, уже ничего не зависит. Все, что мог, ты сделал. Теперь надо ждать действий других людей, и уже их успех (или неудача) будет определять твои достижения. А в данном случае – жить предстоит, причем хорошо жить, или умирать.
"И ведь ничегошеньки сделать не могу. Тут уже как Власов себя проявит. И его люди, конечно. Хоть бы не облажались… – Хрущев все никак не мог прийти в норму, и идея присоединиться к Швернику казалась уже не такой и глупой. – Нет! Надо голову трезвой сохранить. Мало ли чего… Еще понадобится чего-нибудь решать, а я не в состоянии. Нет, пить не буду", – одернув себя, Никита Сергеевич отошел от окна и предложил коллеге-заговорщику прогуляться.
Лавина событий уже набрала ход и стремительно неслась вниз.
А в это время за сотни и сотни километров от Подмосковья Майкл Лоренц устраивал себе снайперскую позицию. Точнее – наводил на нее последние штрихи.
Ему предстояло сделать выстрел, который будет просто обязан войти в анналы. И хотя диверсант прекрасно понимал, что его имени в этом рассказе не будет, сам факт принадлежности к воистину грандиозному событию, пускающему поезд истории по другому пути, приятно щекотал его эго.
Ему предстояло совершить сложнейший выстрел, а затем уйти от советских и иранских спецслужб, которые однозначно устроят облаву.
Убить первое лицо государства… Да, немногим выпадает в жизни такой шанс. За тысячелетия такой чести удостаивались единицы.
Кроме того, Майкла донимало чувство собственного величия. Ибо он будет решать, кому жить, а кому умирать. Он. Не разведший здесь свой, стоит признать, неплохой, балаган цэрэушник. Не директор из далекого Лэнгли. Не господин президент из Овального кабинета Белого Дома. Не какой-нибудь жалкий конгрессмен или сенатор. И уж тем более – не генерал или адмирал.
Решать Драгомиров или шах будет он, Майкл Лоренц. Нет, конечно, у него уже были приказы и все такое прочее – но на них можно наплевать. Потому что за "ошибку" ему никто ничего не сделает. Ибо обвинить в неточном выстреле в таких условиях невозможно даже самого лучшего снайпера, даже самого лучшего диверсанта. Да и какое там обвинять – его попробуют убить. С такими тайнами не живут.
Но этого Майкл не боялся. Сделав дело, он исчезнет. Навсегда. И его не найдет ни одна спецслужба планеты.
И поэтому именно он, нажимая на курок своей уникальной винтовки, изготовленной в одном-единственном экземпляре, с длиннющим стволом и тяжелой пулей, сыграет роль Господа Бога и его карающей длани.
И это чувство, чувство почти безграничной власти над судьбами мира казалось – да и что там говорить, было – прекрасным. Оно пьянило и ободряло, расслабляло и подстегивало одновременно.
Окно уже обзавелось красивым отверстием приблизительно пятнадцатисантиметрового диаметра – Майкл собирался стрелять из глубины комнаты. Но пока что аккуратно вырезанный кусочек стекла оставался на своем месте – ему предстояло его покинуть буквально за несколько минут до, собственно, самой акции.
Лежка, бинокль, винтовка (любимая "Мария"), вода – Лоренц фактически приготовился. Оставалось только лишь ждать.
– Этот клинок выкован из стали штыков солдат, бравших Рейхстаг. И я с радостью дарю его нашим иранским друзьям, как символ мужества, отваги и храбрости. Как символ нашего братства по оружию и будущих успехов.
Драгомиров, протягивая шаху саблю, знал, что тому подарок понравится. Все-таки на Востоке культ оружия всегда был силен. А ведь изначально планировали подарить щенка – детеныша первой вернувшейся на Землю собачьей пары. Хорошо еще, что Старик и его знания никуда не делись, иначе вполне могло получиться очередное оскорбление мусульманского, в большинстве своем, населения Иранской республики.
Так или иначе, ошибку эту не допустили, заменив щенка клинком. И сейчас, на площади, лидер СССР вручал почетное, без всякого сомнения, оружие лидеру Ирана, выказывая ему тем самым уважение и почет.