Через тоннель из вьющихся роз я вышел на лужайку. Теперь я уже знал, что увижу реку, холмы, гостиницу, а перед ней пивную под открытым небом. На первый взгляд ничего не изменилось, только, пожалуй, краски стали резче, а у предметов форма не совсем такая, как прежде — усохли, что ли. Ну, вроде копии с картины — все похоже, а не то, понимаете. И не было того ощущения счастья, вот ни настолько.
А потом началось. Река, например. Когда я увидел ее краешком глаза, еще не обращая на нее особого внимания, это был все тот же плавный, полноводный поток. Но едва я захотел ею полюбоваться, она обмелела и превратилась в маленький ручеек среди потрескавшейся бурой грязи. Отвернулся — и сразу же почувствовал, что это снова спокойная, широкая водная гладь. Взглянул по-настоящему — она опять высохла.
Но с людьми было еще хуже. Пока я на лужайке играл в прятки с рекой, слева, перед гостиницей, где стояли столы и скамьи, люди, как и тогда, пили, болтали и смеялись, — я это знал. Но когда я крикнул «Привет!» и направился к ним, они все застыли, словно восковые куклы. И последнее — от этого меня прямо затрясло: они смотрели на меня не с каким-нибудь особенным выражением, а просто смотрели, как манекены. Я и разозлился и испугался, но шел дальше. Ни звука. Ни жеста. Восковые куклы под палящим солнцем. Я остановился, взглянул на реку — она снова превратилась в жалкий ручеек, — но краем глаза видел людей: они возвращались к жизни, я слышал их разговоры, смех. Я в ярости повернулся к ним, и они опять застыли и смотрели на меня, молчаливые, как смерть.
— Какого черта вы прикидываетесь? — заорал я.
Ни слова, ни движения. И все вокруг, будь оно проклято, было не то и не так — синева неба, свет солнца, цветы, которые вяли на глазах. Я чувствовал, что я снова вне времени, но на этот раз не там, где надо. Я должен сделать так, чтобы здесь что-то произошло, и пусть гром небесный поразит меня.
Я пошел напрямик к пучеглазым манекенам, которые стояли и сидели в пивной под открытым небом. Первым мне попался Дженнингс, — тот, что вместе со мной обедал у Баттеруортов. Я хлопнул его по плечу и закричал:
— Слушайте, Дженнингс, вы же знаете меня, я — Линфилд!
Теперь, когда я сосредоточился на нем, все остальные снова ожили, и, не считая меня, Дженнингс был здесь единственным пучеглазым манекеном.
— В чем дело? Что с вами со всеми стряслось?
Он ничего не ответил, даже не пошевельнулся, и я почувствовал, что если не сниму руку с его плеча, то он упадет. Я убрал руку и вдруг до того разозлился на молчуна Дженнингса, что дал ему пощечину. В ту же секунду я лежал на траве в нокауте. Как это случилось, не понимаю, но после окончания Торонтского университета, где я боксировал в полусреднем весе, я уже успел забыть, что бывают такие удары. А пока я лежал, ожидая счета и гонга, я будто издалека слышал смех и болтовню всех этих людей. Харви Линфилд не мог обратить на них внимание, и они снова веселились и проводили время в свое удовольствие.
Через несколько минут я с трудом встал и огляделся. На этот раз сидевшие за столами не застыли, а продолжали двигаться, точно водоросли под водой, и даже издавали какие-то звуки, но лучше бы я их не слышал. Они смеялись — медленным, тусклым, подводным смехом, — и смеялись надо мной. Я подумал: зачем тратить время на этих людей — если их еще можно назвать людьми, — ведь они мне в сущности безразличны, и я вернулся сюда, чтобы найти одного-единственного человека — Полу. Я знал, что среди них ее нет. Она могла быть только в гостинице.
Она стояла одна в большой комнате, сейчас тихой, как склеп, и почти такой же темной. Она не была манекеном с вытаращенными глазами, а я пожалел об этом, потому что, когда я увидел, как она там стоит, у меня сердце заледенело. Я шел к ней, а она тихо качала головой, по щекам текли слезы, и все горе, обида, разочарование — все, что разделяло и разделяет мужчину и женщину, стояло сейчас между нами.
— Пола, — сказал я, — прошлый раз это я был виноват, но вот я здесь, я вернулся, пробился сюда ради тебя… — Я мог бы продолжать, но знал, что она не ответит, а будет только качать головой и плакать, как женщина, которая чувствует, что все ушло безвозвратно.
Наконец она пошла прочь, я следом за ней; хотел сказать что-нибудь, но не знал что. Вокруг никого не было — пустота, тишина и бесконечное страдание. Она пересекла кухню, холодную, ничем больше не пахнущую, и приблизилась к зеленой двери. Там она остановилась, взглянула на меня, и по лицу ее пробежала тень улыбки. Дверь медленно закрывалась за ней, и тут подошел я, сильный, уверенный, да поможет мне бог! Я рванул дверь и шагнул туда, как Александр Македонский.