– Да не нравится он мне, – убеждаю я теперь уже свои ботинки. – И никто в этом городе. Я вообще не собираюсь здесь задерживаться.
Она оттопыривает большие пальцы и вытирает потекшую тушь, только после этого я вижу ее лицо.
– Мечтаешь вернуться в Москву?
– Не мечтаю. – Глаза начинает щипать. Я всматриваюсь в ветви деревьев, нависшие над мостом. Никогда не видела столько птичьих гнезд. Пытаюсь их пересчитать, но сразу сбиваюсь. – Точно вернусь. Вопрос времени.
– Два года назад, – хрипло говорит Вика, – умирала моя мама. Тогда Джон научил меня, что надо делать. Было очень страшно, но я пошла и… – Она облизывает и без того обветренные губы. – Спасла ее. Моя мама жива. И мне насрать, веришь ты Джону или нет.
– Насрать так насрать, – соглашаюсь я.
Она снова проводит пальцем под глазами, внимательно изучает его, а потом прячет руки в карманы и отмеряет шагами несколько шатающихся досок, но тут я вспоминаю о важном.
– Вик!
Останавливается, смотрит через плечо.
– У тебя, случайно, нет ненужной одежды?
Я возвращаюсь в тот день всякий раз, когда из-за угла дома вдруг показывается еще один дом, и на какую-то долю секунды кажется, что между ними нет совсем никакого зазора, хотя на самом деле там помещаются парковка и небольшой магазин, а из чьей-то раскрытой форточки пахнет блинчиками. И под ногами жирная черная слякоть, а небо серое-серое, уже готовое к снегу, как и все мы здесь, внизу, но вместо белых хлопьев шапки и куртки осыпает мелкая морось.
Он был очень веселым, когда мы прощались – вкусно рассказывал о том, как приедет и сразу же растопит баньку, достанет бочонок пива, подаренный соседом дядей Мишей, и с тем же дядей Мишей разопьет его после парилки. Девчонки, а? Может, передумаете? Но мама второй день страдала от мигрени и лежала с мокрым полотенцем на лбу, а я вообще наведывалась в деревню только летом, да и то ненадолго – не понимаю, как можно получать удовольствие от огорода, комаров и купания в мелком пруду с непрозрачной от ряски водой. К тому же, мы с Мартом уже купили билеты в кино и подумывали о том, чтобы завтра утром встретиться на Чистых, захватить с собой ноутбуки и готовиться к ЕГЭ в «Розетке и кофе». Мы с мамой смотрели в кухонное окно, как папа выходит из подъезда с небольшой сумкой на плече. Была суббота, три часа дня. Прежде, чем сесть в машину, он помахал нам рукой, и мы помахали в ответ. После этого мама ушла в спальню, а я убрала со стола тарелки, из которых мы с папой ели борщ, вымыла их и стала собираться, чтобы ехать в центр на встречу с Мартом. Самый обычный, долгожданный для всех выходной.
Для всех, кроме, наверное, того человека, жившего в доме у дороги. Дом этот был когда-то пристройкой к еще одному дому, от которого остался один бревенчатый остов. Часть его кровли сползла и повисла до земли – сквозь нее пророс ствол березы. Вокруг еще виднелись столбики утлой изгороди, но на ее месте топорщился частокол иссохшего кустарника. В пять лет – еще жива была бабушка, и я приезжала к ней летом, и в деревне еще много оставалось тех, кто жил там, как она, безвыездно, а с ними и ребятня моего возраста, – я была уверена, что развалюха у дороги это детский дом, куда меня непременно отдадут за плохое поведение. Позже, в семь или восемь, стала расспрашивать бабушку о том, кто там живет. Человека я видела всего пару раз, когда брала велосипед и ехала мимо этого дома на пруд. Человек сидел на крыльце своей пристройки – полуголый, в одних только штанах, худющий, страшный. Звали его Константин. Прежде, чем попасть в тюрьму, он жил в Туле и работал на автозаправке, а в нашей деревне оказался после освобождения. Собственная мать его прогнала. «Почему, ба? Почему?» – приставала я, уже понимавшая, что за плохое поведение так не наказывают. «Он случайно убил свою сестру». Больше я от нее ничего не добилась, но всякий раз, проходя мимо этого дома, смотрела на него и думала: «Здесь живет человек, который случайно убил свою сестру».
И пока папина машина отматывала километры по трассе, человек откупоривал не первую и не последнюю бутылку водки, прикуривал одну сигарету от другой, а потом устал и решил прилечь. Папа обходил наш пустой участок с замерзшими грядками – человек лежал с тлеющей в руке сигаретой и засыпал, уставший от бесконечных своих выходных.
«Зачем нужно было его спасать?» – спрашивала мама.
«Зачем такому дерьму вообще жить?» – спрашивал той ночью Март. Мы сидели на кровати в моей комнате, он обнимал меня так крепко, что было больно, но я не говорила ему об этом. И плакал. Он тогда еще не занимался армейской борьбой, не ходил в зал, не знал ни Руса, ни Родиона Ремизова, потому что с нами еще не случилась «Яма». И все-таки задавал тот же вопрос.