Когда я оборачиваюсь, Стефа уже цедит что-то из детского термоса.
– Винишко. Будешь?
Пакетированная кислятина. Мне нужно время, чтобы протолкнуть отпитое внутрь и не опозориться. Стефа истолковывает мою гримасу по-своему:
– Я не кормлю его грудью, чё я, больная, что ли.
– О’кей. Ты говоришь про Катю, которая попала под поезд? И ее отца?
– Джон втянул Катьку в свою херню с поездами. – Человек Митя в коляске хнычет, словно в знак протеста знакомства с миром, в котором есть Джон, который втягивает Катю в херню с поездами, но быстро успокаивается. Боюсь, эта покладистость не появилась из ниоткуда. – Точно знаю. Она говорила. Еще он пытался ее поиметь, но она его послала, потому что ее отец ходил к Терпигореву вместе с моим. Им там мозги промывают, они потом верят, что если твои дети трахаются до брака, ты сам попадешь в ад, а херачить своих детей головой об стену… – Она касается лица. – Короче, если бы он узнал, что Катька с Джоном, он бы ее убил. Но она все равно ходила в гараж, потому что вся эта магия… Типа, работает, понимаешь?
– Не-а, – говорю. – Нет никакой магии. Это полная дичь.
– Она работает, – шепчет Стефа и зябко натягивает на голову капюшон. – Катя загадала поступить в колледж – и поступила. Потом еще она думала, что у нее опухоль, а оказалось – просто воспаление. Захотела стать старостой – и стала. И Джона она любила по-настоящему, вот только он даже не смотрел в ее сторону. Загадала – и на тебе, чуть не изнасиловал. Но она отца очень боялась и сказала «нет». А ведь это Джон ее всему научил.
– Чему? – замираю я.
Стефа смотрит на меня соловыми от вина глазами.
– Ложиться под поезд в определенном месте. Там раньше было языческое капище с человеческими жертвами, он сам ей рассказывал. Когда ложишься, ты, типа, жертва. Понарошку. И можешь загадать что угодно – сбудется.
– Ясно, – говорю я. – Понятно. То есть, она погибла случайно?
– Никто не знает. То ли делала ритуал, то ли Джону мстила. Ну, и…
– А ее отец? – Человек Митя снова выдает предупреждающий хнык.
– Джон встречался с ним на болоте, а потом он пропал. Больше ничего не знаю. Нам домой пора, Митя скоро проснется.
– Подожди! – Она замирает с моим рюкзаком, не до конца закинутым на плечо. – В смысле, подождите вы оба, с Митей. Я переживаю за Илью. Как он?
– Ты переживаешь за Илью?..
Он вылизывал мой чертов ботинок и смотрел на меня снизу вверх заплывшим от удара глазом, как будто подмигивал, вот только он не подмигивал, его избили за мои вещи, ни одну из которых он не получил, зато получила ты, так что да, я переживаю за Илью с тех самых пор, как вымыла обувь под краном и надраила воском, но так и не перестала видеть его язык и ниточку слюны на шнурках. Определенно.
– Он говорил о тебе, пойдем.
И мы идем с ней и человеком Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивает, глядя на то на меня, то на висящую погремушку, привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем нам кажется.
Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей – не-а, не стырят, пусть только попробуют, и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером «3». Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.
– Туда иди. – Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем, и пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, прокрадываюсь в кухню, уносит человека Митю в единственную комнату. Судя по его возмущенному писку, он предпочел бы продолжить прогулку.
Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку – она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет хомячьей мочой и сушкой – сморщенные яблочные дольки разбросаны по противню, который водружен на табурет и нависает над клеткой с издевательской недоступностью. И колонка у них газовая… Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет – пахнет сушкой.
Довольно быстро возвращается Стефа. Бу́хает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с жутким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение Стефа хватает вилку и делает вид, что пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут собственные зубы. При этом она настолько потешно кривляется, что я рассмеялась бы, если б она до ужаса не напоминала сейчас своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.