– Это ты. – Я ничего не понимаю. – Но Джон не отстанет, пока не…
Я вздрагиваю, когда из дыры, проделанной консервным ножом, брызжет сок.
– Дошло? – спрашивает она резко.
– Джон безобидный. Он ничего мне не сделает.
– Еще скажи, что вы… – Тушенка с шипением шлепается в раскаленную сковороду. – Просто друзья-а.
– Так и есть.
– Вика и Стаська ему надоели. Они его сучечки. – Тут она вдруг вываливает и язык и дышит открытым ртом, изображая собаку. Не понимаю, страшно это или страшно талантливо. – Делают все, что он скажет, даже друг с другом, а потом сидят за разными партами, потому что каждая хочет его себе.
Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.
– А тут ты, – договаривает она, щелкнув зажигалкой. – Такая вся из себя. Да ты его уже бесишь. Я знаю, он до меня тоже докапывался. Но у меня Димка был.
– Я справлюсь.
Вслед за всхрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.
– Даров, – говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает – я вижу, как дергается на его тощем горле кадык и из уголка его рта стекает белая капля.
– Как ты?
– Нормас.
– Ешь садись, – командует Стефа. – Я пойду с Митькой полежу, устала.
Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он хочет снова вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.
Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.
– Чем ты занимаешься, кроме учебы?
Он поворачивается ко мне, глаза его пусты.
– Что тебе интересно?
Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.
– Ты неплохо рисуешь, – говорю я беспомощно. – А музыка? Какая тебе нравится?
– Ну, Билли Айлиш.
– Мне тоже, очень! А любимый трек?
Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.
– Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.
– А макароны?
Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.
Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристом в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет по́том, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе – целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней, мы оба ничего не добились, у нас только мы и эта кухня, а больше ничего и не надо – выпить чаю, убрать посуду, лечь рядом и включить телевизор…
– Вы со Стефой очень похожи, – заговариваю я, чтобы звуком голоса прогнать нас и вернуть себя и его. – И такие странные. Вам, наверное, скучно в Красном Коммунаре.
– Нормас. – Дожевав, он все-таки договаривает: – Она в театральный хотела поступать, но теперь у нее Митька.
– А ты?
– В Москву свалю, когда бабло будет.
– И что ты там будешь делать?
– Хэзэ. Мужика найду. Или двух. – Вторая личина проступает из-под первой и прячется обратно. Примерно так в фильмах ужасов показывают вселившегося в человека дьявола. У Ильи и так достаточно задатков для того, чтобы влипнуть в самую дурную историю, а с «уроками» Джона его шансы взлетают до небес. – А ты оттуда же, да?