– Джон…
– Я здесь. – У нас не слишком теплые одеяла, но есть пледы, и я собираю их в кучу, чтобы наколдовать немного уюта.
– Нахуй иди, – бормочет он еле разборчиво. – Ты говорил, она лесбуха, раз тебя отшила, но ей не заходит Лиля.
– Она? – шепчу я ему на ухо. – Кто это – она?
– Дерьмо ебучее.
– Да, – говорю я, – да. Спи.
Но он тянет ко мне руки, и я обнимаю его, чтобы согреть и дать понять, что он здесь не один; мы вжимаемся друг в друга под грудой одеял, окна моей квартиры смотрят в окна хостела, мы – тепло, нас никто не ищет, он тычется губами мне в шею, давай не сегодня, слушай, ты должен уйти от Джона, пообещай, что больше не будешь его шутом, ты сам по себе, все получится, нужно только еще немного поработать, Джон тебе не нужен, он ломает тебя через колено и рано или поздно ты не справишься. Не становись им, пообещай, не становись Русом, Март, все, что он говорит – не ты. Тебе не нужны тренировки. Пожалуйста. Не ходи туда.
Илья отталкивает меня, свешивается над тазом и больше не поворачивается, а я лежу в темноте, смотрю в потолок и думаю о том дне, когда Март убил Анну Николаевну. Если бы я слегла с простудой, он сидел бы со мной на кухне и не встретил бы ее. Если бы я купила билеты в кино, мы посмотрели бы фильм и пошли в парк на танцплощадку. Я должна была говорить с ним, но не говорила.
Эти домовые что-то со мной делают. С лица они все одинаковы – носатые бородачи с выпуклыми глазенками. И я будто уже видела их раньше. А может, не их, а разукрашенные деревянные столбы, перевязанные цветными лентами, или кормушки для птиц, или деревянные мечи с резными рукоятками и черные щиты воинов Мандоса, вот только тогда точно так же теплело в груди, пахло влажным деревом и листвой, и казалось, что если долго-долго идти между деревьями, то рано или поздно обнаружишь под кустом деревяшку, которая при ближайшем рассмотрении окажется маленьким бородатым домовенком, а с ветки прямо в ладони шлепнется другой и заворочается там, недовольно ворча, и тогда тот, что с пером, поднимет нос да как выматерится!
Отец Саввы неслышно поднимается с коленей. Он одет в черное, поэтому я не заметила его сразу. Там, где он только что сидел, расстелен коврик – из того же источника, где хранятся дюраль и гровер, в мозг поступает словечко «пенка». На газоне появился еще один домовой, однако из-за отца Саввы я не могу подойти и рассмотреть его.
Мы стоим так совсем недолго, но именно тогда на нас опускается дождь.
– Ты откуда такая, – недоумевает Маша. Жалюзи в «Печатной» опущены, свет не горит, но рядом с ее столом теплится торшер, а над стойкой Саввы включена настольная лампа. Самого его нигде не видно.
– Дождь, – говорю.
– Серьезно?
Я стягиваю с нее наушники и вздеваю палец вверх, предлагая послушать – дождь. Дождь же.
– Блин, я без зонта.
– Я тоже!
Из дверей появляется отец Саввы, с его иконописной бороды капает вода. Если он скажет, что мне нужно посетить чтения Библии, я пойду.
– Дождь. – Он скрывается в подсобке и шелестит там верхней одеждой. – Откуда он взялся?
– Хорошо бы погреться! – кричит ему Маша и заговорщически мне подмигивает. Похоже, на нее он не действует так, как на меня.
– Есть немного портвейна. Здесь все совершеннолетние?
Маша усердно кивает. Перед нами появляются три пузатых стопки – они просто огромные, я никогда еще не пила портвейн и представляю сорокаградусное адовое пойло из «Праздничного», но то, что разливает отец Саввы, золотится на просвет и совсем нестрашно пахнет.
– Это тауни, – заметив мои опасения, говорит отец Саввы. – Португальский. Пробуйте.
Португальский тауни неуместен здесь так же, как и я. Случайный гость. Тот самый, для которого в сочельник на праздничный стол ставят лишний прибор. То ли заблудившийся путник, то ли почивший член семьи. Я, скорее, почивший, а он просто заблудился. Должен был оказаться в Вильнюсе или в Праге, а вместо этого проливается в стопки студентов шараги в Красном Коммунаре. Все равно, что поступить в Вышку, а учиться в профессиональном коллежде №3. Ездить на машине, которая горит. Или записывать подкаст про убийцу. Фальшивый друг под улыбчивой маской.