Теперь совсем хорошо.
Возня с компакт-дисками меня успокаивает. Я беру каждую коробочку в руки, открываю ее, проверяю, что диск на месте (иногда это оказывается не так) и откладываю в сторону те, которые хотела бы послушать. Прямо сейчас компанию мне составляет медитативная ранняя Линда, которую я никогда раньше не слышала, а теперь в полный рост вытягиваюсь на диване, чувствуя, как хрустит позвоночник; я выбрала белые гирлянды с домишками, звездами и тюлевыми розочками вместо плафонов и словно вернулась домой. Осталось только покрасить стены в черный и написать цитаты из Бродского, которые были в моей комнате – я не придумала ничего нового, восхищенный взгляд, которым наградила меня Стася, не заслужен. Напоследок я накрываю кресло, диван, шкаф и низенькую тумбочку – все, что здесь есть из мебели – купленной в «Хозтоварах» прозрачной пленкой.
Мы с Джоном условились так: я буду скидывать ему в «Телеграм», что закончила, а он – приходить и запирать дверь. Он живет где-то неподалеку. Ключ всего один, сделать дубликат мне не позволили. Поэтому я шлю ему стикер «Бросай все», выключаю свет и поплотнее притворяю дверь. Для автобуса слишком поздно. Долго иду пешком, унося в наушниках «Обе две», потому что мне как воздух необходимо заземлиться во что-то знакомое, а дома засыпаю быстрее, чем успеваю положить голову на подушку – проверяю только статистику подкаста. У первого почти тысяча прослушиваний.
Следующим вечером приходит Вика. Они со Стасей как будто сговорились навещать меня по очереди, хотя в коллеже по прежнему не разговаривают и сидят за разными партами, и даже в курилку ходят по одной. Вся эта история напоминает мне тот единственный случай, когда я в четырнадцать лет загремела в детскую городскую больницу, офтальмологическое отделение – на целых две недели, операция не была мне показана, вместо этого я каждое утро вставала в шесть утра и тащилась на закапывание и электрофорез. Март тогда уже у меня был и приезжал навещать меня втайне от родителей. Это была резервация для разных людей. Время от времени в нашу палату привозили кого-то после общего наркоза, и остальные наперебой задавали вопросы, чтобы поржать над неадекватными ответами, и смачивали ей губы, потому что пить было запрещено – только сейчас я понимаю, что это были девочки без семьи, их привозили из детских домов и никогда не навещали. Я старалась держаться ото всех подальше, в пять утра на ощупь заплетала косу и в шелковой пижаме шла на процедуры, но за завтраком на меня обязательно пристально смотрел кто-то из мальчишеской палаты, я мгновенно уставала и уходила к себе, чтобы почитать, потом ко мне присылали гонца с просьбой о встрече, я так и не закончила лечение, потому что свалилась с температурой и насморком и меня тут же выписали домой – я просто не могла больше выносить этого попеременного внимания и свиданий в рекреации за фикусом.
Эти двое тоже приходят в гараж по очереди, а неловкость за них чувствую я. Но сегодня я подготовилась – у меня есть два валика и достаточно краски, чтобы работать вдвоем.
– Ух! – восклицает Вика.
– Ничего себе! – говорит она же.
– Неплохо, а?
Бумбокс по прежнему бормочет голосом Кинчева. Такими темпами к концу недели мы ничего не успеем.
– А почему черный?
– Как моя душа, – пытаюсь пошутить я, но в ее взгляде плещется пустота. – Я решила пойти от противного. У нас нет возможности визуально расширить пространство, значит, сделаем его как можно меньше. Пускай здесь будет тесно, кого мы обманываем, но уютно, как… В хоббичьей норе. Ты же читала Толкиена? Ладно, хотя бы смотрела? Помнишь, где жил Фродо? В норе. С круглой дверью. Под землей. Нет? Ну ладно.
Водоэмульсионная краска почти не пахнет и ведет себя прилично – хорошо ложится и не течет. Я чувствую себя офигенным профессионалом. Из-под моих рук выходит черный матовый космос. Пустота, которую нужно наполнить светом и смыслом.
– Как в гробу, – комментирует Вика. – Давай отдохнем, а?
Она открывает тумбочку, в которую я не догадалась заглянуть, извлекает оттуда ополовиненную бутылку портвейна «777» и глядит на меня вопросительно.
– Ты пей, а я не буду.
Мои препараты не совместимы с алкоголем. Я жду, когда же она спросит про Илью, но Вика помалкивает. Пока я катаю валик по ее половине стены, потому что сейчас та выглядит тканью в мелкий рубчик, Вика несколько раз прикладывается к бутылке. Это выглядит так, словно она готовится к разговору и пьет для смелости.
– Майя, можно тебя на минутку?
– Конечно! – отзываюсь я со стремянки.
– Ты можешь сесть, короче? – говорит она плоским голосом, предвещающим именно то, чего я стараюсь избегать. При первых признаках дергаю за стоп-кран и спрыгиваю с поезда. Если невозможно сказать, сделать или написать то же самое на трезвую голову, возможно, это вообще не то, что нужно говорить, делать или писать.