– У меня есть права. – Звук все еще идет не из меня. – Я год ездила по Москве на «Поло» с механикой. Давай не сомневайся.
Мы трогаемся с рывком. Дальше лучше – руки помнят. На автомат пожидился. Да ладно, я сдавала на механике. Это просто. Нужно слушать двигатель. Так ты по звуку переключаешься? Ну, в общем, да.
«Яндекс.Карты» еще помнят мой запрос: на светофоре я меняю пеший маршрут на автомобильный, пятнадцать минут пути, ладони скользят по рулю, и я держу его крепче.
– У вас правда семеро детей в семье?
– Да, – отзывается он. – Родная сестра учится в Москве на дизайнера. Пятый курс. Я второй по старшинству. Остальные мелкие.
– Родные?
– Нет, приемные. Но мы дружим.
По указанию навигатора я сворачиваю на «40 лет победы», и спина покрывается мурашками – дорожные конусы. Обе полосы перекрыты. Два мужика в спецовках вяло курят на обочине. Заметив меня, они вскакивают и машут руками, но поздно – мне некуда деться. Один из конусов попадает под колесо и издает звук, будто я раздавила жирного клопа. Остальные разлетаются в стороны, как кегли. Мужики жмутся к забору, я успеваю разглядеть их обалдевшие лица, и снова – трубы, трубы, трубы, ангары, шиномонтажи.
Нужно дышать. Забыла.
– Они от тебя не отстанут, – слабо говорит Савва. Я выключаю магнитолу, чтобы хоть что-то расслышать. – Иди в полицию.
– Мне нельзя в полицию.
И хотя он ни о чем больше не спрашивает, я чувствую, что должна объяснить. Совсем чуть-чуть оправдаться за то, что даже не пытаюсь оказывать сопротивление.
– У меня есть подкаст. Послушай его, пожалуйста. Он называется «Не говори маме».
– Окс. Если кто-то спросит тебя о том, что случилось, отвечай – ничего не знаю.
Больше трепаться некогда: я торможу перед шлагбаумом, ору в окошко будки КПП про раненого в салоне, хирургия – шестой корпус, шлагбаум поднимается, мы плутаем объездами, я оставляю тебя в незапертой машине и бегу в приемный покой. Кричу, что ты умираешь, нужны носилки, трясу их всех до тех пор, пока они не начинают слышать меня – ты умираешь, нужны носилки к машине, наконец, санитарка в белом халате охает: «Младший Терпигорев, что ли?» – и зашевелились, забегали, впрочем, возможно, время растянулось только для меня, и все произошло быстрее. Когда тебя увозят, ты поднимаешь руку, и я тоже машу тебе в ответ. Остаюсь сидеть в холле, обутая в бахилы за рубль, и жду новостей, но их все нет, вокруг очень много стариков с осунувшимися лицами и женщин, которые сидят рядом с ними, не сняв уличной одежды, и пакетов с «передачками», и запаха фенола. Мимо меня, цокая каблуками, пробегает девчонка с медовыми волосами, заплетенными в косу. Возвращается: «Ты его привезла? Никуда не уходи», и я не ухожу. Думаю почему-то о сестре-дизайнере из Москвы – как она могла так быстро сюда добраться? Но потом мы выходим во двор, и она повторяет: «Это ты привезла моего сына? Что с ним случилось?» Не знаю. Не верит, прикуривает вторую сигарету от догоревшей. Да, мы должны были встретиться, я просто села в машину, а он уже истекал кровью. И тогда я привезла его в больницу.
Джону это просто так не сойдет. Я скажу не те слова, какими легко разбрасывается Илья. А очень весомые слова. Такие, что его уничтожат. Сравняют с землей. Слова на это способны. Я знаю.
– Нечего тут сидеть.
Я открываю глаза и вижу перед собой белую полу халата и толстые ноги, обутые в тапки, с вытертым линолеумом под ними.
– Домой ступай. Все хорошо с ним будет. Успели.
Рядом вторые. В черных колготках и рыжих ботильонах.
– Машину-то вернешь?
Я запускаю руку в карман куртки, там действительно лежат ключи от пикапа. Пальцы липкие. Я не глядя отдаю ключи и пересчитываю квадраты рисунка на полу от того места, где стоят эти две пары разных ног до гардероба – получается ровно шесть.
– Второй корпус. Где он?..
Вере я пишу эсэмэску о том, что жду на улице. На слова через рот сил уже не хватает. Она спускается – такая же обезличенная спортивным костюмом с накинутой поверх курткой и сальными волосами, собранными в хвост, как и те, из холла шестого корпуса. Тихо здоровается. Глядит мне под ноги. Я тоже опускаю голову – конечно, бахилы, – и лезу во внутренний карман за конвертом. Протягиваю его Вере и только тогда замечаю на пальцах Саввину кровь. Но Веру это не смущает. Едва ли она видит сейчас что-то, кроме моих бахил, и то потому, что они ярко-синего цвета. Взяв деньги, она прижимает их к груди, и этот простой жест, в котором она вряд ли отдает себе отчет, наполняет меня тем же теплом, какое было во мне вчера, когда мы пили шампанское, собирали оставшиеся вещи и раз за разом повторяли дурацкую шутку про аптеку.